Билл отвязал веревку, сунул ее в карман, взгромоздил «Сильвера» на плечо и поплелся наверх, скользя, спотыкаясь, теряя равновесие и цепляясь велосипедом за все вокруг.
Наконец он сел в седло. И стал другим человеком…
— Вперед, «Сильвер». С ДОРОГИ-И-И!
О, это был совсем другой голос — уверенный. Голос не мальчика, но мужа. «Сильвер» набирал обороты медленно, сопровождая это заигрыванием с брюками Билла: «тлиньк-тленьк». Билл привстал на педалях, уцепившись за руль обратным хватом; так он походил на тяжелоатлета, пытающегося одолеть непомерно тяжелый снаряд. На шее от напряжения выступили жилы; на руках вздулись вены. Рот исказился гримасой трудной борьбы массы мальчика с массой и инерцией «Сильвера».
Ну что ж, попытка — не пытка.
Велосипед побежал резвее. Дома вдоль дороги, недавно ясно различаемые, стали сливаться в одну линию. Протекавший с левой стороны Кендаскейг перешел в канал. Миновав перекресток с Джексон-стрит, Билл уже на приличной скорости спускался к центру города.
Улицы и переулки мелькали, как в калейдоскопе; на счастье, вдоль дороги стояли стоп-сигналы. А возможность того, что в один прекрасный день какой-нибудь водитель плюнет на сигнал и размажет Билла по мостовой, им не рассматривалась. Да и приди ему это в голову — вряд ли бы он изменил маршрут или снизил скорость. Так, скорее всего, произойдет — позже, не в эту сумасшедшую весну и начало лета. Билл несказанно удивился бы, если бы его спросили, не одиноко ли ему; еще более удивил бы его вопрос, не ищет ли он смерти. «Что вы, к-конечно, н-нет!» — немедленно и с негодованием отверг бы он эту глупость; но это ни в малой степени не влияло на его стремительную гонку по Канзас-стрит, больше походившую на психическую атаку с криками «банзай!»
Теперь он проезжал по той части Канзас, что называлась Ап-Майл-Хилл. Он брал подъем с разгона, пригнувшись к рулю в попытке уменьшить лобовое сопротивление и постоянно нажимая на сигнал; рыжие волосы мальчика трепал ветер. Клацанье спиц перешло в рев. Гримаса напряжения превратилась в застывшую ухмылку наркомана… Дома по правую руку уступали место служебным постройкам (мелким магазинчикам и продуктовым лавкам), соревновавшимся за право считаться самыми грязными.
Билл еще раз издал традиционный клич.
Велосипед переехал через невысокий бордюр, и как обычно в подобных ситуациях, Билла тряхнуло, и ноги его потеряли педали, крутившиеся по инерции без его участия. Скорость на повороте упала до пятнадцати миль.
Все оставалось в другой жизни: его заикание, грустный и невидящий взгляд отца, бесцельно слонявшегося по гаражу, слой пыли на крышке фортепьяно: мать теперь не играла. В последний раз в ее исполнении Билл услышал три методистских траурных марша. Джордж, ушедший в своем жёлтом дождевике и прихвативший напарафиненный кораблик из газетной бумаги, мистер Гардинер, обнаруживший парнишку через двадцать минут захлебнувшимся и с оторванной рукой, безумный крик матери, — все это было позади. Билл становился «Одиноким Странником», Джоном Уэйном — кем угодно, но не кричал и не звал на помощь.