Однажды вечером в «Уолли’с Спа» я видел, как во время армрестлинга
[42] один их этих парней резким движением кисти располосовал свою рубаху. Она не просто порвалась, Майки. Она будто
взорвалась на лоскуты. И все восторгались и хлопали. А кто-то хлопнул меня по плечу и сказал: «Вот это настоящий армрестлинг, черный».
Я тебе рассказываю это, чтоб ты понял, что за публика собиралась там вечерами по пятницам и субботам, выходя из леса с единственной целью «нагрузиться» и «снять бабу» после недельной рубки сучьев и очистки стволов от скользкой коры. Если бы их раздражало наше присутствие, они просто могли однажды дать нам хорошего пинка под зад…
Как-то раз один из них, шестифутовый детина, мертвецки пьяный, от которого несло как от корзины гнилых персиков, а его торс буквально вылезал из куртки, навис надо мной и, покачиваясь, спросил:
— Мистер, хочу спросить тебя кое-что. Ты не негр будешь?
— Ну да, — ответил я.
— Commen’ ca va! — воскликнул он на французском, как говорят в Сент-Джоне[43] и осклабился, показав мне оставшиеся четыре зуба. — Я знал, что не ошибся. Ха! Я видел в книжке таких… таких… — он никак не мог придумать нужного слова, потому придвинулся и коснулся пальцем моего рта.
— Большегубых, — помог я ему.
— Ну да, ну да! — пришел он в детский восторг. — Ну да, большегубых! Epais levres! Большегубых! Пива ему!
— Два пива, — добавил я, не желая портить с ним отношений.
Он опять захохотал и так хлопнул меня по спине, что я чуть не свалился со стула. Потом повернул к стойке, за которой уже стояло несколько десятков мужиков и женщин.
— Два пива, и живей, пока я не разнес эту помойку, — крикнул он бармену с перебитым носом, которого звали Ромео Дюпре. — Одно мне, второе — pour l’homme avec les epais levres!
Они все заржали, Майки, но это было совсем не обидно.
— Как тебя звать? — спросил он, подходя с пивом. — Мне не нравится звать тебя «большегубый». Не звучит.
— Уильям Хэнлон.
— Твое здоровье, Вильям Энлон.
— И твое. Ты первый белый, угостивший меня выпивкой, — сказал я, и это было чистой правдой.
Когда мы выпили и заказали еще, он спросил:
— Ты уверен, что ты негр? Если бы не epais губы, ты был бы похож на белого с темной кожей
Отец захохотал. Я тоже. Видно было по его гримасам, что смех причиняет ему страдания; белки его глаз вращались, губы были закушены.
— Позвать няню, папа? — встревожился я.
— Нет… не надо. Я в порядке. Хуже всего, Майки, что даже посмеяться всласть не можешь. А это бывает так редко, что даже обидно.
Он ненадолго замолчал, и я вновь ощутил, как мы оба близки к разговору о его неизлечимой болезни. Может, так было и лучше для нас обоих.