Но пес не ел хлеба, он обнюхивал его и оставлял нетронутым на полу.
— Не ест! — говорил ополченец. — Почему она не ест хлеба? Почему?
Он бросал кусочки хлеба еще и еще, пес обнюхивал каждый и оставлял на полу. Между ополченцем и немцем уже валялось на полу с десяток кусочков хлеба.
— В чем дело! — повторял ополченец. — Она не ест хлеба. Почему она не ест?
Он кинул собаке совсем крошечный кусочек сыру, она обнюхала его, даже поскулила над ним, но оставила и сыр нетронутым на полу.
— Вот как? — сказал ополченец. — Значит, она и сыра не ест?
Он поднял глаза и оглядел товарищей, которые стояли вокруг и наблюдали.
— Почему она не ест? — переспросил ополченец. И он бросил псу кусочек сыра побольше.
— Почему?
— Warum? — подсказал один из тех, что носили берет с черепом.
— Warum? — обратился ополченец к немцу.
У немца из-под каски виднелось серое лицо. Он протянул руку, поднял с пола ближайший кусочек хлеба и положил его на нос собаке.
— Ein, zwei, drei, vier, fünf, — произнес он.
При счете «fünf» собака резко вскинула голову, подбросила в воздух лежавший у нее на носу кусочек хлеба, поймала его на лету, проглотила и снова уставилась на хозяина.
— О! — сказал ополченец. — А мне можно?
Он поднял с пола кусочек сыра побольше, робко положил его на нос собаке и стал повторять:
— Ай, вай, драй… — Потом остановился и спросил: — А дальше как?
Серолицый немец снял у собаки с носа кусочек сыра, протянул руку к ополченцу и просчитал по пальцам:
— Ein, zwei, drei, vier, fünf… — И добавил: — Считать. Считать вместе с я.
— Ладно, — сказал ополченец. И добавил: — Ja.
Немец сказал, загибая большой палец:
— Ein.
— Аи, — сказал ополченец.
— Ein, ein, — повторил немец.
— Ja, — сказал ополченец. — Айн.
Немец загнул указательный палец:
— Zwei.
— Вай, — сказал ополченец.
— Zwei, — повторил немец. — Z-wei!
— Цивай, — сказал ополченец.
— Drei.
— Драй.
— Vier.
— Фир.
— Fünf.
— Филюфф.
— Fünf, fünf, — сказал немец и еще раз пересчитал свои пальцы: — Ein, zwei, drei, vier, fünf.
Ополченец не стал повторять за ним счет. Он только сказал:
— Я понял. Ja, все понял.
Немец передал ему кусочек сыра, который держал в руке.
— Versuch's einmal. Пробовать ты.
Ополченец с победоносным видом оглядел обступивших его товарищей, положил сыр на нос собаке. — Ай, — сказал он. — Айн, цивай, драй, фир, фьюфф.
В большом зале на втором этаже выбирали сорок имен из трехсот занесенных в список, чтобы в ту же ночь носителей этих сорока имен вывести из камер, погрузить на два грузовика, отвезти на Спортивную Арену, поставить к стенке и расстрелять. Без допроса, без права защиты, без определенных обвинений — просто на основании бумаг, представленных офицерами полиции, в число которых входил капитан Клемм из отеля «Редяшна», — решался вопрос о том, чтобы лишить жизни сорок живых людей из трехсот, причем перед решавшими были только написанные на листе фамилии, они не видели ни глаз, ни лиц, ни самих людей, — и никто внизу, в кордегардии: ни белобрысый немецкий паренек, ни молодой, ни старый ополченец — ни на миг не задумывался о том, какой смысл имеет заседание на втором этаже, какой смысл обретет оно немного времени спустя в тюрьме Сан-Витторе, на грузовике, мчащемся сквозь ночь по пустынному городу, наконец, на сером поле, где когда-то взлетал к небу счастливый мяч футбольных матчей, — на Спортивной Арене.