Тебе только дядюшке грозить… При думах о дядюшке мысли Фолко приняли иное направление. И зачем только он увязался за этим гномом, так некстати подвернувшимся на дороге? Понесся — куда, зачем? За два дня пути он уже получил колотушек больше, чем за всю предшествующую жизнь, и никакие дядюшки не сравнились бы по силе с этим проклятым горбуном… Фолко застонал — боль снова подступала, но тут гном пинком распахнул дверь в их комнату и осторожно уложил хоббита на постель. Торин принялся снимать одежду с поминутно охающего и ахающего Фолко; осмотрев его спину, гном присвистнул.
— Вот это да… Крепко он тебя отделал. Скажи все же, как дело было?
Превозмогая боль и нестерпимый стыд, Фолко пересказал гному суть происшедшего. Торин помрачнел:
— Жаль, не убил ты этого гада… И жаль, мне не дали как следует разобраться с ним, как его, Санделло? Ну ничего, я его на всю жизнь запомнил.
Раздался осторожный стук в дверь. Торин толкнул створку, и в комнату вступил Барлиман, держа в руках деревянный ушат, полный горячей воды. — Спасибо, хозяин, — кивнул ему гном. — Может, еще чего-нибудь нужно? — как-то робко осведомился трактирщик.
— Нет, благодарю, у нас все есть, — отказался Торин.
На спину страдающего хоббита осторожно легла горячая тряпка, пропитанная каким-то гномьим снадобьем. Фолко с трудом подавил крик — рубцы вспыхнули, точно посыпанные солью, но боль быстро утихла, по телу стало расползаться приятное тепло…
— Да, лежать тебе сегодня весь день, — подытожил Торин, озабоченно качая головой.
Фолко блаженствовал, дав отдых всему своему избитому телу. Нет, ни за какие коврижки не пойдет он дальше! Завтра он скажет гному последнее “прости” и отправится назад, в родную Хоббитанию. Дядюшка, конечно, посердится, но в конце концов простит, и все снова будет хорошо… Хоббит совсем размяк, но тут в дверь кто-то сильно постучал.
— Кого там опять несет? — сквозь зубы проворчал Торин, но дверь все-таки открыл.
— Прошу прощения, если помешал… — раздался негромкий голос с хорошо слышимыми металлическими нотками.
В комнату осторожно вошел высокий седой человек, уже очень немолодой, но сухой, подтянутый; на загорелом лице под густыми седыми бровями выделялись ярко-голубые глаза такой редкостной чистоты, что гном невольно залюбовался — как любовался бы драгоценными самоцветами. Гладкая кожа обтягивала чуть выступающие скулы, от крыльев носа к уголкам рта пролегли глубокие складки, мелкая сеть морщинок залегла в уголках глаз; низ лица скрывала аккуратная белоснежная бородка, ровной лентой тянувшаяся от одного уха до другого. На нем была простая коричневая куртка и высокие кожаные сапоги; на поясе, с каждого боку, висело два коротких ножа. Длинные свои волосы он перехватил кожаным же шнурком, чтобы не закрывали глаз.