— Выходной завтра, надо понимать, того... упразднили, — нарушил тишину механик.
Сказал он это только потому, что не нравилось ему тягостное для него молчание командира. Он надеялся, что Никитич откликнется, помолчал секунду и добавил:
— Когда же жить будем...
Никитич, выпросивший рейс на выходной день, подскочил в кресле, как ужаленный...
— Вот тут вся твоя жизнь! — выкрикнул он механику в лицо и ткнул рукою в полик под ногами. — Вся жизнь! — повторил он и совсем уж ни к чему добавил: — Черт-те что!..
И, уцепившись руками, часто потряс штурвалом. Зло потряс и дико, как трясут разве что врага, прижатого к земле, трясут, чтобы вынулась из него поганая душонка. Самолет мелко задрожал, противясь, автопилот вскрикнул сиреной и отключился. Второй пилот ловко подхватил штурвал...
— Сами виноваты, — глухо сказал штурман, — кто вас заставлял.
Он сказал это по внутренней связи, и Никитич, перевесившись через подлокотник и откинув занавеску, прокричал:
— Ты!.. Магнитофон все пишет!..
— Плевать я хотел на ваш магнитофон, — спокойно ответил штурман, — что же теперь?.. Слова нельзя сказать, да?! И не кричите так, двигатели встанут...
...Взошло солнце. Красное и большое, оно помедлило какое-то время на линии горизонта и, оставляя тонкий слой облаков, тронулось вверх. На земле же все еще таилась последняя темень, видно было, как туманы расползались по руслам рек, затекали в низины...
— Оно конечно, советовать легче, — неожиданно задумчиво произнес Никитич, — но ты попробуй слушать. Научись этому... А то что ж? Без году неделя — и с подковырками...
Механик кивал головою при этих словах, как бы говоря: «Истинно так!» — и жевал губами. А Никитич, помолчав, продолжил:
— Я-то ладно... но найдется такой, что рога скрутит!
— Не скрутит, — упрямо сказал штурман. — Не понимаю я: какая разница для вас — я десять, вы тридцать лет отработали... Вам бы еще тридцать лет, и все бы осталось как есть, — закончил штурман.
— Какой, однако... прыткий, — не унимался механик. Он вскинул глаза на Никитича, выискивая поддержку, и выругался по-немецки.
— Да будет вам, — добродушно, как на детей, проворчал Никитич, — разговор завели... У каждого свое, сколько людей, столько интересов. Что добро, что зло... Поди разберись в этом...
— Не прикидывайтесь, Никитич, — сказал штурман. — Вы-то знаете, где что лежит...
— Знаю!.. Как не знать: один, к примеру, всю жизнь отлетал, а другой поотирался в штабе — «заслуженного» дали... А он и летать-то не умеет... Где же добро твое хваленое?!
— Мы летим — вот добро. Минуту! — штурман прислушался и тут же произнес: — Видимость пятьсот!