— Приятно видеть вас вместе, — сказала она и, поскольку мы дружно промолчали, добавила: — Пошла разносить лимонад.
И скрылась в салоне.
Переспрашивать я не стал, понимая, что теперь слова Татьяны не играют никакой роли, и сделал шаг в сторону кабины.
— Сейчас я ничего не знаю, — вдруг сказала она вымученно и повторила: — Ничего. У тебя разве так не бывает? Ты всегда все знаешь? Скажи...
— Отдай ему часы, — посоветовал я и добавил не сразу: — Они не принесут тебе ничего хорошего.
Татьяна удивленно посмотрела на меня, будто бы я сказал какую-то глупость, и вдруг порывисто обняла за плечи и ткнулась лицом в грудь. И снова я услышал тихое: «Скажи!..» Да ведь что сказать — и так все ясно. Я приобнял ее, погладил затылок и придавил легонько мочку уха, будто бы наказывая. Вроде бы игра... Татьяна подняла голову и посмотрела на меня. В глазах ее стояли слезы, и казалось, она чего-то ждала. Мне стало легко, свалилась гора с плеч, я хотел было шепнуть ей на ухо, что люблю ее и не могу жить без нее, но что-то удержало меня. Возможно, не надо так сразу прощать.
— Все будет хорошо, — сказал я и пошел в пилотскую.
— Ты отсутствовал шесть минут и десять секунд, — обрадовал меня Рогачев, когда я вошел. — А обещался — минуту.
— Ага! — подтвердил я, нарочно стараясь выглядеть сердитым, хотя можно было и не отвечать: он всегда говорит что-нибудь подобное, считая эти своеобразные шутки разрядкой для экипажа. Наверное, от такого юмора и сбежали от него два штурмана. Впрочем, не исключено, что он хочет казаться глупее, чем есть на самом деле.
Тимофей Иванович снова встал, пропуская меня в кабину, и я нырнул в нее, как ныряют в воду — вперед руками.
— Никто не вызывал, никто не беспокоил, — догнал меня голос Саныча. — Все фурыкает, и все на месте.
За то время, пока меня не было, в кабине ничего существенного действительно не произошло, и все же мне показалось, что-то изменилось. Я не имею в виду, что скорость упала на десять километров, а кучевка по курсу стала лучше видна. Нет, но вдруг моя кабина, которая иногда видится своеобразной клеткой, показалась мне свободнее. Несомненно, что-то произошло во мне самом: откуда-то появилась уверенность, что все будет хорошо, и у нас с Татьяной, и вообще в жизни. Быть может, надо просто жить. А разочарования... Не они ли учат нас этой самой жизни, и если это так, то к ним надо относиться спокойно. Умом это понять не так сложно, да ведь понимание не всегда помогает. Кто скажет, быть может, мы и живы вот такими минутами?.. Не знаю, но, когда я вернулся в пилотскую, мне захотелось, чтобы скорость была не восемьсот, а тысячу и чтобы мы скорее прилетели в Адлер, передали самолет другому экипажу и пошли на море. С этим желанием, прикинув, я и поставил карандашом время посадки: интересно иногда угадать хотя бы такую мелочь, хотя, конечно, нет ничего глупее, как угадывать, когда окажешься на земле. Важнее то, что окажешься на ней, а раньше на минут пять или позже на десять — это не важно, тем более что каждую секунду может произойти неожиданность, начиная от грозы, которую придется обходить и терять полчаса, и заканчивая тем, что какой-нибудь самолет не освободит вовремя полосу, и надо будет уходить на второй круг от ближнего привода. Да только ли это?.. В полете многое может произойти, как, впрочем, и в жизни... Но все же я уверенно поставил время посадки.