— Устала я от всего этого, — проговорила она со вздохом и торопливо добавила: — Хорошо, я скажу тебе.
Я поверил, что она устала, но что-то в ее голосе царапнуло меня: вроде бы я не должен надеяться, что она передаст слова Рогачева... Подошел автобус, мы втиснулись в него и поехали. На душе было скверно: Татьяна стояла рядом, а казалось, она была далеко.
Саныч уже спал, поэтому я разделся в темноте, а после лежал с открытыми глазами: сон не шел. Снова я думал о Рогачеве, о его внезапной вежливости и уверенности. Что же произошло? Ведь он меня ненавидел, убедившись, что нам с ним не по пути, но это было давно. А что-то, чего я не знал, произошло на днях — но что произошло? Вопросы не давали мне покоя. Я прикидывал, возможно, он приготовился расправиться со мною и подобрел только для того, чтобы удар оказался больнее? Или же он пробовал зубы на мне и на Татьяне от нечего делать? Так сказать, для тренировки. Но это было не похоже на Рогачева, который ничего не делал просто так. Что же тогда? И вдруг мне пришло в голову, что он влюбился...
Я встал с кровати, осторожно нашарил в кармане сигареты и закурил. Вот те на! Продумал свои планы человек лет на сто, взвесил все «за» и «против», начал действовать, и вдруг — любовь. Известно, она слепа. Мне сразу же вспомнилось, как однажды он признался шутя, что любовь, по сути, стоит копейки, а расплачиваться за нее приходится рублями. До таких глубин он дошел после романа с одной бортпроводницей — они и встречались мало, но этого времени хватило, чтобы она родила сына. В отряде об этом долго говорили. Впрочем, произнося слово «любовь», он имел в виду то, чем развлекали себя многие, а ему ведь не хотелось отстать от людей и в этом.
Мне снова вспомнилась Глаша и ее припухшие веки: она явно хотела мне что-то сказать или же сказала, но я не понял. Я мысленно снова вернулся к тому вечеру, пытаясь найти хотя бы какую-то зацепку. Уж очень смело повела она себя тогда. Интересно, знала ли она о бортпроводнице? Наверное, знала, нашлись, вероятно, люди, которые подсказали.
Сколько я ни прикидывал, выходило только одно: влюбиться Рогачев не мог; если говорить его языком — не имел права: если бы он почувствовал, что влюбился, то нашел бы силы задавить это в зародыше, потому что разрушались его планы. К тому же он не знал, что Татьяна беременна; впрочем, это слабый аргумент: если бы он на что и решился, то повернул бы по-своему, говорил бы, что чужой ребенок ему не помеха и смотрелся бы точно так же, как смотрелся он, когда показывал свои новые часы.