– Чего замолк? – рявкнула Анна. – Чти далее!
И так, пока читал он поэму, Анна Иоанновна время от времени хваталась то за ружье, то за лук тугой.
Падали пронзенные птицы, осыпая с ветвей дерев снежную замять… Наконец Тредиаковский осип. С голоса спал. Закончил. Фрейлин колотило от мороза. Что будет? Елизавета Петровна тоже озябла, больше ему не подмигивала.
– Поди сюды, – велела Анна, и стихотворец приблизился.
Императрица воздела над ним свою красную, как у прачки, длань и… тресь поэта! Тредиаковский так и поехал задницей по паркетам. Тут его взял за локоть барон Корф и поспешно вывел прочь.
– Сударь мой, – спросил у него поэт, вконец обалдевший, – оплеуху высочайшую как прикажете понимать?
– Понимайте, – ответил Корф с улыбкой, – как оплеуху всемилостивейшую. Сия оплеуха означает, что ея величество остались вашими стихами вполне довольны… Дело теперь за одой!
Треск этой оплеухи долетел до Шумахера, и теперь при дворе поэт был известен. От него требовалось ныне немногое: ну, ода… ну, лесть… ну, высокие слова! «Что бы ни было, – размышлял Тредиаковский, – а на милостивцев надежды слабы. Самому надобно трудиться и сим победить…»
Он был вечным тружеником, честь и слава Василию Кирилловичу Тредиаковскому! Вечная ему слава…
* * *
Тиран самодержавный, который не стоит похвал, всегда особо страстно желает похвалы слышать. Для этого надобно лишь откупить поэтов, художников, музыкантов – и они безжалостно будут сожигать фимиам сатрапу кровавому, только плати им за это исправно, только время от времени по головке их поглаживай. А иногда тресни их по башке – тогда они совсем хороши будут.
Так было и при Анне Иоанновне: отныне все, что делалось в искусстве, должно было восхвалять мудрость ее и величие. А наука должна была изыскивать способы ученые, дабы развлекать Анну от забот государственных, чтобы «матушка» не скучала. И коли писал живописец картину, то Анна пальцем ему указывала:
– А сюда персону мужика в лапотках и онучах чистеньких вмажь! Да чтобы он без дела не сидел, а на лирах Аполлоновых мне славу играл…
Особенно угодничали в одах хвалебных немцы-академики – Юнкер да Штеллин, а Тредиаковского обязали переводить всю нечисть на русский (оды печатались на двух языках сразу). Насколько был хорош пиита в своих виршах про любовь, про весну и осень, про зверушек разных – настолько плох он был в переводах славословящих.
И Россия тех од высокопарных его уже никогда не распевала!
– Черт знает что, – ругался Бирен. – Вот читаю Штеллина – до чего прекрасно! Читаю перевод Тредиаковского – до чего бездарно!