Стоял Волконский в стороне и горевал: умерла недавно жена, а письма, какие были при ней, ко двору забрали. Письма были любовные, он их писал Аграфене, когда молод был. И письма те при дворе открыто читали (в потеху!) и смеялись над словами нежными. По молодости страстной называл князь жену свою «лапушкой», да «перстенечком сердца мово», да «ягодкой сладкой»… Вот хохоту-то было! Смеялись все, а он… Плакал он тогда, юность вспоминая.
Вдруг его по ногам кто-то – хлесть!
– Ай, – вскрикнул старик от боли.
Это маленький граф Петр Бирен подкрался да хлыстом лошадиным боярина по ногам.
– Сиятельнейший граф, – склонился вельможа перед мальчиком. – А вот я вашему тятеньке пожалуюсь… Побаловались и будет.
Снова взлетел хлыст – по ногам Левенвольде. Но обергофмаршал Рейнгольд молод был – подскочил ловко, и хлыст мимо пролетел.
– Я тебе все уши оборву! – пригрозил он мальчику.
И тогда хлыст опять обжег кривые ноги князя Волконского; побежал старик жаловаться самому графу Бирену:
– Высокородный граф, обнадежьте меня в своей милости. Сынок ваш старшенький (экий шустряк!) шалит больно. Да немолод играть я с ним. Внушите ему, что князь я… Знатный!
Бирен посмотрел на Волконского сверху вниз.
– Не князь, а – грязь, – сказал по-русски.
– Помилуйте… Три сына в чины гвардии вышли, зятья мои, Бестужевы-Рюмины, при дворах иноземных послами живут. Разве я шут?
Прошел граф в «анти-камору», где его сын резвился, отнял у него хлыст. Помахивая хлыстом, расчистил себе дорогу среди придворных до дверей покоев императрицы.
– Анхен, – сказал он, – русские князья опять задирают нос сверх меры. А это оскорбляет меня и мою дружбу с тобою.
– Да что же мне? – вознегодовала Анна. – Драться с ними, что ли, идти?.. Разбирайся сам как знаешь!
Бирен в гневе щелкнул хлыстом:
– Где Лакоста? Эй, звать сюда «короля самоедского»… – И шуту велел: – Тащи сюда Волконского и сам предстань здесь.
Через весь зал, обтерхивая колени, к Анне полз князь Никита Волконский, хватал в руки подол царицыной робы:
– Матушка… кормилица моя! За собачкой уж я пригляжу… Но защити! В работы каторжные сошли, в железа меня закуй, но токмо не бесчесть ты меня, старого и вдового…
Анна Иоанновна повернула к нему лицо – величаво.
– А кто главной язвой был на Москве? – спросила. – Кто меня публично дурою обзывал?.. Твоя женка, змея подколодная!
Лакоста потянул Волконского за штаны – лопнул пояс.
Никита Федорович, на полу лежа, отбрыкивался:
– Пусссти, пессс! Матушка, сжалься… Гляди, что делают!
– Рви! – крикнул Бирен, и штаны с вельможи слетели.
Старый князь вскочил – треснул Лакосту по уху.