– Ничего худого, но, верно, сестре моей кажется, что ты напрасно обращаешься с ней как с ребенком… Ядумаю, она могла бы больше вникать в дела хозяйства и помогать тебе распоряжаться в усадьбе…
– Мояжена распоряжается всем, чем ей угодно, – резко ответил Симон. – Никогда я не потребую от нее, чтобы сна вникала в то, что ей не по душе. Но никогда я не мешал ей распоряжаться в Формо всем, чем ей вздумается. А если тебе чудится другое, значит ты не знаешь…
– Да нет же, нет, – перебила его Кристин. – Мне только думается, ты иной раз забываешь, что Рамборг повзрослела с тех пор, как ты взял ее за себя. Не забудь…
– Не забудь и ты… – Спустив малыша на пол, Симон вскочил с места. – Не забудь, что мы с Рамборг пришли к согласию… а с тобой мы сговориться не могли…
В это мгновение в горницу вернулась Рамборг с пивом для гостей. Симон быстро подошел к жене и обнял ее рукой за плечи:
– Слышишь, Рамборг. Сестра твоя думает, что ты недовольна своей участью… – Он засмеялся.
Рамборг подняла взгляд на сестру; ее большие темные глаза странно блеснули:
– Вот как? Отчего же это? Ведь я, как и ты, получила то, что хотела, Кристин. Уж если мы с тобой, сестра, не будем довольны своей участью, то я, право, не знаю… – Она тоже засмеялась.
Кристин вспыхнула гневным румянцем. Она отказалась от угощения.
– Уже поздно, нам пора домой. – Она оглянулась на сыновей.
– Полно, Кристин! – Симон взял чашу из рук жёны и заставил свояченицу выпить вместе с ним. – Не сердись. Может, я и наговорил тебе лишнего, но нам, родичам, не к лицу ставить друг другу каждое лыко в строку… Садись, отдохни немного и позабудь, если я ненароком обидел тебя… Яустал, – добавил он и, потянувшись, зевнул. Потом спросил, как идут весенние работы в Йорюндгорде. В Формо уже вспахали все поля к северу от дороги, ведущей к усадьбе.
Кристин поспешила проститься так скоро, как это позволяли приличия. Нет, Симону нет нужды ее провожать, сказала она, заметив, что он накинул плащ с капюшоном и взял в руки топорик, – с нею взрослые сыновья. Но Симон заупрямился и даже предложил Рамборг, чтобы она тоже проводила сестру хотя бы между плетнями. Обычно Рамборг всегда отказывалась, но тут вышла и проводила их до самой дороги.
Ночь была темным – темна, и небо усеяли звезды. Ночной мороз пронизан был тепловатым весенним запахом свежеудобренных полей. Во мраке со всех сторон журчала и звенела вода.
Симон и Кристин стали подниматься по дороге к северу, сыновья ее убежали вперед. Она чувствовала, что у ее спутника что-то вертится на языке, но не хотела помочь ему завязать разговор, – она все еще сердилась на него. Она любит своего зятя, но все же есть мера тому, что она может от него выслушать. Какие счеты между родичами… Он ведь должен понимать: как раз потому, что он показал себя таким верным другом в их трудные дни, ей нелегко терпеть его грубость и вспыльчивость – она ведь не вправе дать ему отпор. Кристин вспомнила первую зиму после своего приезда в здешние края: Рамборг послала за нею, потому что Симон тяжело заболел и лежал в горячке, с нарывом в горле. Он по временам страдал этой болезнью. Она тотчас явилась в Формо и пошла к больному, но он не позволил ей не то что осмотреть себя, но даже приблизиться к постели. Он пришел в такую ярость, что Рамборг в полном отчаянии попросила у сестры прощения за то, что понапрасну побеспокоила ее. Симон не лучше обошелся с ней самой, объяснила она сестре, когда заболел в первый раз после того, как они поженились, и она захотела ухаживать за ним. Если у него появлялись нарывы в горле, он скрывался в старом доме, который они прозвали горницей Семунда, и не подпускал к себе никого, кроме отвратительного, грязного, вшивого старика по имени Гюнстейн, который служил в Дюф-рине еще до того, как родился Симон… Выздоровев, Симон явился к свояченице, чтобы объясниться с ней. Он, мол, терпеть не может, когда кто-нибудь видит его во время болезни. Уж очень унизительное это дело для взрослого мужчины. Кристин в сердцах возразила на это, что не может с ним согласиться: она не видит ни греха, ни позора в том, что у человека нарывы в горле.