. Нигде.
Все это действительно было ужасно. Впрочем, "ужасно" – не то слово, но лучшего у Кайданова просто не нашлось. То, что с ним случилось, являлось настоящей человеческой трагедией, из тех, о которых раньше он только читал или слышал, а теперь вот сам стал ее участником. Да, нет, куда там! Не участником, а главным действующим лицом. Но, если всего этого было мало, то теперь, когда бессмысленная ярость, бушевавшая в его сметенной душе, несколько перекипела, выяснилось, что самым тяжелым для Кайданова оказалось все-таки не то, что он превратился в бегущую мишень, а то, что с сегодняшнего дня он навсегда был отлучен от науки. Когда это наконец окончательно дошло до него, у Кайданова просто ноги подкосились. У него не оказалось сил даже заплакать, а стоило бы, наверное. Потому что, так уж сложилось, что наука являлась главным в его жизни, и, если со всем остальным – даже с потерей Лисы – можно было, если не смириться, то все-таки как-то жить, то без единственного по-настоящему любимого дела жизнь Кайданова просто теряла смысл и содержание. Она лишалась ценности, вот в чем дело. Зачем жить, если твое существование сводится лишь к нормальному функционированию биологической системы под условным названием "Герман Кайданов"?
Трудно сказать, чем бы все это закончилось, останься Кайданов еще хотя бы на минуту в городе под "светлыми небесами", но неожиданно пустынная улица, по которой он брел без смысла и цели, вздрогнула и поплыла перед глазами. Воздух стал густым и вязким, как патока, и дышать им стало невозможно, а дома и камни начали стремительно терять материальность, выцветать и превращаться в сизый бесформенный туман. Метаморфоза произошла настолько внезапно и имела настолько драматические последствия, что в душе Германа вспыхнула неконтролируемая паника, мгновенно вытеснившая все другие чувства. И в этот момент до Кайданова донесся чей-то голос, но что говорил человек, скрытый от него туманом, разобрать было невозможно.
– Ну ты и спать, мужик, – весело сказал Борис, когда Кайданов наконец очнулся и, еще не вовсе понимая, где он, и что с ним происходит, сел на полке, вернее попытался сесть, потому что тут же больно приложился макушкой о низкий потолок. – Просыпайся, Герман, труба зовет!
– Который час? – очумело, оглядывая освещенное солнцем купе, спросил Кайданов.
– Почти девять, – хмыкнул с интересом рассматривающий его подполковник. – Одевайся, давай, пока бабцы наши на моцион подались.
Еще не вполне "проснувшись", но, уже вспомнив, где он и почему, Кайданов тяжело вздохнул и, достав из багажной сетки кое-как сложенные ночью брюки и рубашку, стал одеваться, хотя, видит бог, лежа на верхней полке, делать это было очень неудобно. Тем не менее, еще через минуту, он был готов и слез вниз.