Звал. Стонал до рассвета до самого. А пальба все гремит и гремит: за порог не высунешься, не поможешь, хоть от горя все сердце твое исходит кровью. Был бы муж дома, может, придумал что. А я — одна…
Так стонал до рассвета — все реже, все тише… Потом и вовсе затих… Только после того, как ночная темь поредела, отважились антоновские бандиты войти в деревню. Словно волки, по улице крались, прижимаясь к плетням и стенам домов: все им наши кругом чудились. Слышу — ближе, ближе подходят… Подошли… А увидели мертвого и давай орать, материться на всю деревню:
“Победа!”
Пуще всех Антонов выхвалялся:
“Вон как я его! С первой пули — и сразу на месте!”
Люди начали собираться вокруг. Вышла и я. Поглядела — в глазах темно стало: ну совсем же еще мальчик, совсем подросток в пыли у ног извергов лежит! Сам черноволосый, красивый такой. На щеке родинки коричневые. А пистолет, из которого отстреливался, так и держит, сжимает в руке, точно и после смерти готов защищать своих товарищей!
Бабы наши увидели все это и в слезы: загубили дитя, проклятые, хоть бы скорее на вас самих погибель! Тут Антонов опять рассвирепел:
“Разойдись, — орет, — пока всех не перестреляли! Партизан жалеть? Ах вы, этакие, такие!..”
Разогнал нас, а сам вырвал пистолет из мертвой руки, запихнул к себе за пояс и давай издеваться над убитым: то ногой его в бок с размаху, то в лицо плюнет. Зверь!
Тут уж мы не стерпели, не выдержали. Налетели всем миром, закрыли парнишку собой:
“Хоть стреляй нас, хоть бей, не позволим над мертвым глумиться!”
Отрезвел людоед от нашего гнева:
“Забирайте его с глаз долой. Чтоб и духу не было!”
И ушел назад, в Старищи, и своих увел.
Схоронили мы горемычного. А кто такой, откуда пришел сюда смерть принять, так в ту пору и не знали. Дней с десяток еще полицаи и прибывшие из Порхова немцы по лесам нашим рыскали, искали партизан, которые успели в ту ночь уйти. Да напрасно, никого не нашли, а вскоре подошло время, когда и фашистам, и прислужникам их начало пятки жечь: наши двинулись в наступление!
Полицаи, глядим, разбегаться начали, расползаться, куда ни подальше, спасаясь от расплаты. Сам Антонов, народ говорит, убрался на первых порах в Порхов. Там сначала он лагерь военнопленных охранял, потом перешел в гестапо… Жив ли, спрашиваете? Откуда мне, старой, знать… Только ежели жив, должны вы его найти. И найти, и с полна за того парнишку спросить. Полной мерой, слышишь? За все!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Больше месяца не был Зосима Петрович дома, устал, а вернулся из командировки — все еще спали — побрился, переложил из походной офицерской сумки в городской портфель собранные за время поездки документы и тихонько закрыл за собой дверь квартиры: пора на работу.