— Прежде всего, необычных, как я!
Я незаметно оглядел его с ног до головы. Ничего необычного в нем не было, разве что блестящая лысина, мятые штаны, стоптанные сандалии и чудовищно грязные ногти на руках. Леха мне подмигнул, и я понял, что у режиссера творческий бред, иными словами, он метал перед нами икру.
— О чем же пьеса? — спросил я, готовясь услышать какую-нибудь восторженную исповедь.
Но Кетаусов меня удивил. Я ожидал, что он будет говорить о спектакле в стиле 'голубое сало', который был в моде и о котором много писали в прессе, а он заговорил непонятно о чем.
— Есть люди, которые обладают исключительной целенаправленностью. У них поразительное постоянство в суждениях, и они сделали осознанный выбор. Я уже не говорю, что они даже уже не люди в обычном понимании!
— А кто? — удивился я.
— Избранные… — коротко ответил он и фальшиво улыбнулся.
Он мне не понравился. Был он весь какой-то скользкий, как угорь, и говорил загадками. Честно говоря, у меня не было никакого желания раскручивать его — если он это имел ввиду. Леха налил еще по стаканчику и, пока Кетаусов вкушал 'Клинкова', скорчил морду, что означало — в отношении режиссера надо проявить снисходительность. Мог бы и предупредить, я бы вообще не заходил сюда даже из-за коньяка 'Клинков'.
— Не обращай внимания, — сказал Леха, когда мы покинули павильоны 'Ленфильма'. — Он уже полгода такой странный.
Этот уже второй, подумал я, имея ввиду, что первым был летчик Севостьянов. Но ничего не сказал Лехе. Я подумал, что ошибся. Мало ли на свете сумасшедших режиссеров.
Оказывается, Леха с Кетаусовым были сокурсниками. Но после университета их пути разошлись: Леха стал классным фотографом, а Вергилий Кетаусов — известным режиссером. Я даже вспомнил, что его часто показывали в программе 'Культура'. Но о чем именно он говорил с телеэкрана, хоть убей, не помню.
* * *
Таня Малыш жила недалеко от меня на пересечении канала Крюкова и улицы Декабристов. Она была дочерью известного архитектора и первые две недели знакомства засыпала меня информацией о градостроительстве. До сих пор в моей голове застряли два слова: портики и пилястры. О родителях Таня не любила рассказывать. Это была ее 'женская тайна'. Они 'разбежались', когда она училась в университете. Мать, такая же миниатюрная, но с пышным бюстом (куда до нее Тане), вышли за муж за французского дипломата барона Казимира Дюдеваля, и с тех пор от нее не было ни слуха, ни духа. Отец ушел к какой-то 'юбке' и махнул на Марсе. Он оставил Тане пыльную семикомнатную квартиру, заваленную книгами, планшетами и пожелтевшими рулонами ватмана. Я прожил в ней два месяца, но ни разу не видел, чтобы Таня Малыш стерла даже пылинку. Она берегла содержимое квартиры как зеницу ока, в ожидании того, что все вернется на круги своя. Наверное, она вообще ничего не хотела менять в своей жизни, и даже пыль превратились для нее в фетиш. Сам же я, воспитанный вовсе не как чистюля, порой не выдерживал, брал тряпку в зубы и наводил хоть какой-то порядок — который, впрочем, сохранялся только до прихода моей возлюбленной, которая возвращала все на свои места: бумаги сваливались в кучу перед входной дверью, книги перекочевывали с полок на диван, немытые бокалы переселялись на подоконник, а пепел от ее сигарет я находил по всей квартире. Она говорила: 'Ну во-о-ще-е!.. и была невыездной. Это отражалось на нашей жизни и привносило в нее элемент нервозности. Оказывается, причиной была ее генетическая наследственность, предполагавшая отсутствие чего-то, что должно было повлиять на ее репродуктивность, живи она на многожеланном Марсе. Впрочем, на уровне рефлексов Таня Малыш не смирилась и устраивала мне немотивированные сцены ревности, называя меня 'спиногрызом'. Постепенно инстинкт самосохранения стал брать во мне верх. Конечно, я не был образцом добродетели, но в случае с Таней Малыш, она перешла в высшую форму аморальности — я стал знакомиться со всеми женщинами, которые нравились мне. А нравились мне почти все старше шестнадцати лет. В общем, все это вкупе оказалось достаточно тяжким бременам для моей психики. Единственной отрадой в этом бедламе был эрдельтерьер по кличке Росс (сын Африканца), с которым я ходили гулять в Юсуповский сад, в отличие от других подобных мест, очищенный и ухоженный, как в былые времена, которые я, увы, не застал.