Он никогда не отвечал на мои вопросы прямо и ясно. Он старался говорить забавные вещи, и очень часто ему это удавалось, но его нежелание сказать правду лишь усиливало мое желание ее узнать. Кем была моя мама? Куда она делась? Как она выглядела? Я как будто лишился частицы самого себя. Моя жизнь напоминала книгу, из которой кто-то вырвал первую сотню страниц. Я хотел знать свое прошлое. Все дети, с кем я общался в школе и кого видел по телевизору, как правило, имели мам. Мне нужна была история, правдивая история, чтобы, когда кто-то из ребят заговорит о своей маме, я тоже мог что-нибудь сказать про свою. Но дед лишил меня даже этой возможности.
И все же я любил его. Вот пример: одна моя нога была от рождения немного короче другой, из-за чего я прихрамывал при ходьбе. Дед специально выработал у себя хромающую походку, чтобы этим меня хоть немного утешить. Сердце у него было доброе. Единственным его недостатком была склонность к вранью. Если он после работы опаздывал к ужину, его не устраивало такое банальное объяснение этому факту, как дорожная пробка.
— Огромный трейлер, груженный кипарисовыми бревнами, на полном ходу разломился пополам, — рассказывал он. — Его шофер отделался легким испугом, но кипарисы выкатились на встречную полосу со скоростью тридцать-сорок миль в час. С полдюжины легковушек было разбито вдребезги, водители выскакивали из-за руля и бежали прочь, спасая свою жизнь. Это было зрелище, скажу я вам!
— Кипарисовые бревна? — уточнил я.
— Ты полагаешь, они были кедровыми? — задал он встречный вопрос.
— Ничего я не полагаю.
Любой реальный факт был для него как раздражающий камешек в ботинке, и он вытряхивал его прочь при первой же возможности.
— Сегодня я продал дом, — сообщил он однажды, снимая галстук и доставая из холодильника банку пива.
Я продал дом: эти слова мы слышали от него чуть ли не каждый божий день. Он вскрыл банку и пустил струю пива прямиком себе в глотку. Со стороны это выглядело очень вкусно. Я наблюдал за каждым его движением так, словно сам я прибыл с другой планеты для изучения человеческих нравов и обычаев. Мне тогда было двенадцать лет.
— Симпатичный домишко — я вам о нем рассказывал?
Анна, стоявшая у плиты и что-то помешивавшая в кастрюле, обернулась и посмотрела на него.
— Тот самый, в котором ночуют бабочки-данаиды во время своих перелетов на юг? — спросила она. — Помоги мне накрыть на стол, Томас.
Анна не была моей матерью и никогда не претендовала на эту роль. Но она не была и мачехой, поскольку мой дед и она не узаконили свою связь браком. Дед говорил, что после Эллен никогда больше не женится. Анна скорее была мне как старшая сестра, или тетя, или какой-то гибридный вид родственника, которому еще не придумали названия, да и вряд ли придумают, потому что этот вид представлен одной-единственной особью.