Самое большое несчастье, которое может приключиться с инициативным и деятельным человеком, — это неожиданная утрата перспектив, невозможность приложить к чему-либо свои силы и знания. Именно это несчастье произошло с моим дедом. После отзыва его риелторской лицензии он сильно переменился. Он почти не разговаривал со мной или Анной и вообще обращал на нас мало внимания. Это было очень странно. Таким образом, я начал ощущать себя сиротой еще до того, как осиротел на самом деле. Чувство безысходного одиночества постепенно распространилось на всех нас. Дед подолгу бродил по дому, словно искал какую-то потерянную вещь, и этой вещью были не я и не Анна, хотя мы ощущали себя такими же потерянными, как и он. Изредка дед и я с притворно деловым видом садились в машину и ездили по городу, останавливаясь перед домами с табличкой «ПРОДАЕТСЯ», и дед бубнил что-то насчет жилой площади, высоты потолков и падающих звезд. Это было начало угасания, растянувшегося на три года. Он стал гораздо тише и заметно убавил в размерах, потому что сделан он был не из плоти и крови: он состоял по большей части из всевозможных историй, из словесной эквилибристики на грани недоверия слушателей. Лишенный этих историй, он как-то весь сжался, ушел внутрь себя. Он не явился на мой выпускной вечер в школе и проспал мой восемнадцатый день рождения. В последнее Рождество мы, как обычно, отправились навестить миссис Невинс, которая казалась бессмертной, и она вручила счастливый десятицентовик не мне, а деду.
— Он в нем нуждается больше, — сказала она.
Однако я был прав относительно этой монетки: от нее не было никакой реальной пользы.
Через неделю дед умер.
На редкость теплым зимним днем мы привезли его прах домой и развеяли, согласно завещанию деда, «повсюду на территории моих владений». Где-то здесь находилась и Эллен. Он хранил ее прах в урне до тех пор, пока не обосновался на новом месте, и потом однажды ночью вышел из дому и сделал то, что мы теперь делали с его собственным прахом. Это был странный и в то же время по-своему бодрящий обряд. Коровы наблюдали за нами: за мужчиной и женщиной, аккуратно переступавшими через их лепешки и старавшимися рассеять Эдмунда Райдера как можно более равномерно по десяти акрам земли. Мы с Анной засмеялись, когда ветер задул нам в глаза пепел, который она подбросила высоко в воздух. Мы засмеялись, но тут я не выдержал и прямо от смеха перешел к слезам. Я сказал ей, что это из-за пепла в глазах, но она прекрасно поняла, в чем дело. Она взяла мою руку и крепко ее сжала. Я пытался успокоиться, но чем больше я пытался, тем сильнее текли слезы, потому что в тот момент я окончательно осознал себя полным сиротой, — это было самое глубокое, самое сильное и пронзительное чувство одиночества, какое я только мог вообразить. Конечно, я знал, что со мной всегда будет Анна, но в этом мире недостаточно просто иметь людей, которые тебя любят. Нужен еще кто-то одной крови с тобой. А кем была мне Анна? Я этого не знал, прожив рядом с ней всю жизнь. И я взглянул на нее, а она взглянула на меня, и там же, стоя посреди заросшей соснами фермы, с глазами, запорошенными дедовским пеплом, я задал ей вопрос: