— Presentez-vous immediatement en arriere! (Немедленно идите назад!)
— Лесэ муа транкиль! Же дуа але, — молитвенно сложив руки на груди и безбожно коверкая наспех заученные французские слова, простонал Барсуков, просительно глядя снизу вверх на часового.
Ответом ему был лишь энергичное движение автоматного ствола, недвусмысленно приказывавшее покинуть запретное пространство между ограждениями.
— Же дуа але! — звонко выкрикнул Барсуков и в натянутом как струна звуке этого крика чувствовалась истеричная решимость.
Выстрел грохнул, вспугнув с ветвей недалеких деревьев птичью мелочь. Солдаты невольно замерли, глядя на Барсукова, тот не обращая внимания на последнее предупреждение бельгийца, раскачивал проволоку второго ряда ограждения. Казалось, больше ничего в окружающем мире его в тот момент не интересовало.
— Не надо, Барсук, иди назад! — нерешительно крикнул кто-то из толпившихся у крайних палаток бойцов. — Брось, не надо!
Барсуков даже ухом не повел, словно бы и не слышал.
— Же дуа але, же дуа але… — будто заклинание твердил он себе под нос намертво затверженную фразу.
Проволока, прихваченная проржавевшими загнутыми в дерево столба гвоздями, вроде бы начала поддаваться, на месте будущего излома уже сверкнула ярким серебром металла первая трещина. По разбитым пальцам текла кровь, но Барсуков даже не замечал этого, еще не много, еще одно маленькое усилие… «Же дуа але…».
Автоматическая винтовка сухо отсекла экономную очередь. Три пули ударили русского в спину, на таком расстоянии даже при автоматическом огне разброс минимален. Сила удара разогнанного в стволе свинца швырнула нарушителя на колючку, стальные нити натянулись, удерживая вес тела, и русский беспомощно цепляясь за них слабеющими пальцами, сполз вниз, в сочную африканскую траву. Лицо, изодранное об шипы колючей проволоки, залило неестественно яркой на фоне солнечного погожего дня кровью. Впрочем, Барсукову было уже все равно, он больше не чувствовал боли. «Же дуа але…», — шепнули холодеющие губы. «Что же ты лежишь, сынок? — всплеснула руками мама Барсукова, сухонькая старушка в цветастой косынке. — Утро уж давно, пора Зорьку на выпас гнать!» «Же дуа але…» — с трудом перекатывая во рту чужие отчего-то пахнущие свежей кровью слова произнес он, удивляясь где-то глубоко внутри, зачем отвечает маме французской бессмыслицей, ведь она все равно не поймет этого языка. Он попробовал было сказать что-то по-русски, объяснить старушке, как он рад, что, наконец, ее видит, как он скучал по ней, по родному дому и даже по противной Зорьке, которую чуть свет надо гнать на выпас, он очень многое хотел сказать, может быть впервые в жизни ощутив неодолимую потребность облечь в слова те глубинные чувства, которые испытывал, но звуки застряли в горле, беспомощно булькая в кровавой жиже, пузырями алой пены вспухли на запекшихся губах и сгинули, погружаясь в подползающую темноту, а следом за ними закружился, проваливаясь в черную пропасть небытия и сам Барсуков.