«Она», «у нее» — со злостью, и это — о Люське!
— Ты бы хоть поглядела на нее сперва! — вместо всего, что хотел сказать, выпалил Алексей. И покраснел.
Мама вдруг опустила голову и улыбнулась. Ему не показалось, нет!
— Чего ты, мам? Чему ты смеешься?
— А просто так. — Она поднялась с тахты, такая, как всегда, статная, красивая, уверенная в себе. Она положила крупную, тяжелую руку ему на голову и улыбнулась еще шире. Ее что-то веселило в нем. — Ну, ну, — сказала она примирительно. — Я непременно сперва погляжу. — И уже от двери добавила: — Давай уговоримся так: ты будешь вести себя разумно, заниматься и так далее, а я буду в полном восторге от твоей Люси. Идет?
Алексей насупился. Он знал мамины переходы от серьезности к шутке, но прежде это не касалось его так остро. И так не смущало. Он, похоже, очень уж выдал себя.
***
Деревья и кусты, что росли возле больничного корпуса, покрылись листьями и сделали улицу за решеткой почти невидимой. И все же Люся всегда садилась на скамейку спиной к улице. Зачем ей эти встречи? Зачем? И потом, ей вовсе не хотелось, чтоб женщина присылала к ней «Митю». Ни за что! Нет!
Но то, что отец знал: она, его Люська, больна, — и не шел, сокрушало душу.
— У вас что-то анализы стали хуже, моя девочка, — сказал ей пожилой врач во время обхода. — Вы не позволяете себе сладкого? Нет? И ничто вас особенно не волнует? Или есть неприятности?
Люся не знала, как ответить, но врач понял что-то свое и прописал ей валерьянку с пустырником.
— От состояния нервов тут зависит добрая половина дела, — сказал он.
Врач был серьезный человек. В свое время он внимательно расспросил Люсю, чем она болела, как росла, кто ее родители и как складывалась жизнь в последние годы. Он, собственно, застал ее врасплох, потому что она не помнила своих болезней, а о родных говорить не хотела. Вот и получилась картина безмятежной жизни. И все же его мягкая речь и внимание, что-то расковали в ней, выпустили на волю затаенное, скрытое от себя, будто сказали: ты представляешь ценность, ты сама, твое тело, жизнь твоей души. И Люська, вернувшись после этого опроса, долго плакала. Точно так же, как всегда плакала после ухода Алексея. При нем смеялась, радовалась, даже озорничала (убегала, например, провожать его в своем махровом халате с территории больницы), а когда он уходил — плакала. А чего так — и сама понять не могла. Не оттого, что жаль расставаться — это само собой, но было и еще что-то.
— Люсианда! — подходила к ней Тамара. — По-моему, эльфам необходимо высморкаться. — И подавала свой носовой платок.