Как это могло случиться? Ведь не нравится она, не нравится. И как может ему понравиться девчонка, которая мечтает (мечтает!) стать парикмахершей? Да, да, она сама сказала, и пресерьезно, даже с вызовом. И этот глупый вызов. Комплексует: вот вы, мол, с Сергеем умники, а я дурочка, ну и что? Бегаете-то вы за мной!
Алексей потупился, потом опять охватил взглядом всю ее — с беспомощными движениями худых рук (лапки прямо!), смешной манерой чуть косолапить, с этими милыми гримасами чересчур, пожалуй, подвижного лица, сейчас почему-то застывшего. Зверушка, зверушка, и все тут! Может, это зверушечье, беспомощное и трогает? Но ведь ясно же, что при таком несходстве… Они разный тип людей, разный склад. Сейчас у нее в фаворе Миша Сироткин, завтра — Сергей Панкин или еще кто-нибудь. А он — никогда.
Алексей недавно нашел у Гейне стихотворение и теперь часто вспоминал его, прикидывая к себе и растравляя себя:
Кто влюбился без надежды,
Расточителен, как бог.
Кто влюбиться может снова без надежды —
Тот дурак.
Это я влюбился снова
Без надежды, без ответа,
Рассмешил я солнце, звезды,
Сам смеюсь и… умираю.
— Умираешь? — спрашивал он. И сам же отвечал: — Ничего, брат, не умрешь!
Тайным чутьем внутренне здорового человека он знал: пройдет!
— Пошли на танцы! — услышал он голос Миши Сироткина. (Сироткин обращался к Люсе.)
— Как все, так и я, — ответила она.
— Нет, я тебя приглашаю…
Что-то в ее лице, продолжавшем оставаться неподвижным, забеспокоило Алексея, но он не решился прервать ее диалога с избранником. А потом началось то, то самое, отчего она оказалась в карете «скорой помощи», и все это напоминало дурной сон.
***
Люсина мама похожа на цыганку: черноглазая, белозубая, веселая. Бывало, если что — поплачет, а потом засмеется:
— Эх, завьем горе веревочкой!
И — в гости. К подружкам. Дочка почти взрослая, а у нее, как у девчонки, подружки. И все с шумом, все с прискоком. Отец, бывало, перехватит ее на бегу, раскружит:
— Ох ты, кочевница, горе мое сладкое!
Так и скажет: «Горе сладкое».
Отец!
Мать рывком да криком, а он, бывало, посадит Люську на колени (это когда она еще маленькая была) и качает. И придумывает:
Дочка — птичка,
Мамка — птичка,
Баба Вера —
птичка, птичка…
Люська зальется смехом, в ладоши захлопает:
— Дальше! Дальше! Про себя спой!
Он подумает и доскажет страшным шепотом:
Даже папка — тоже птица,
Васька-кот его боится.
Люська кинется ему на шею, и он обнимет ее, и оба рады, будто что-то соединило их.
Голос у отца теплый, руки добрые, а глаза — большие, серые, чуть навыкате, и все в них меняется: и цвет, и выражение. А уж если возьмет гитару… «Степь да степь кругом…» И опять Люська вместе с ним, и роднее человека нет.