— Он пуштун?
— Как и большинство тех, кто с ним ушел… Кстати, мы тоже почти пришли.
Убогие мазанки внезапно расступились, и перед Сашей предстало вполне современное пятиэтажное здание, ряд окон которого был освещен.
— Вот мои владения, Саша.
— Госпиталь?
— Он самый.
— Но… До него же рукой подать, а вы тогда говорили…
— Правильно, — усмехнулся полковник. — Пешком — да. А на машине — только окружным путем. Да и соваться в эти трущобы одному — не советую. Даже днем. Легко можно и с кошельком расстаться, и нож под ребро заполучить. Это сегодня туземцы сидят по домам — знают, что «гяуры» празднуют день рождения своего пророка. Уважают, стало быть. Пророка Иссу — Иисуса они чтят почти так же, как и Магомета. Мы тоже стараемся особенно не высовываться в Ураза-Байрам или Рамазан. К чему бередить религиозные чувства хозяев?
Пройдя мимо часового, отдавшего честь, офицеры поднялись на третий этаж, где Иннокентий Порфирьевич отпер ключом дверь.
— Проходите, чувствуйте себя как дома, — радушно пригласил полковник своего гостя. — Живу по-холостяцки, так что — не стесняйтесь.
Откуда- то издалека доносилась музыка и веселые голоса.
— Празднуют Рождество, — улыбнулся полковник, выставляя на стол нехитрую закуску и доставая из холодильника бутылку «Смирновской». — Что поделаешь: выздоравливающие и младший медперсонал — тоже люди. Я разрешил. Мы им мешать не будем, и они нам не помешают… Прошу к столу! Чем бог послал…
Офицеры чокнулись, выпили…
— Неужели этот… Кобылкин был таким ревнивцем? — задал Саша мучивший его всю дорогу вопрос. — Стреляться из ревности…
— Да я бы не сказал, — задумался медик, накладывая себе на тарелку соленые грибы. — Кушайте грибочки, Саша, кушайте! Моя Оленька прошлым летом собственноручно собирала и солила. Она у меня знаете, какая мастерица? Постойте-ка…
Полковник Седых встал из-за стола, прошел в смежную комнату и принес оттуда фотографию в рамке.
— Вот она — моя красавица, — с любовью в голосе произнес он, протягивая Бежецкому портрет.
Из- под стекла на Сашу смотрела нестарая еще миловидная женщина.
— Любушка моя… — Иннокентий Порфирьевич поставил портрет на стол и повернул лицом к себе. — Пусть тут побудет. Будто и она тоже с нами… Хотя, будь она с нами — вряд ли бы мы так вольготно себя чувствовали, — улыбнулся он, наливая себе и поручику по второй. — Ужас, как нетерпима милая моя к выпивке и курению. К курению — особенно! — поднял он вверх палец.
Выпив и закусив, врач вернулся к сегодняшней трагедии.
— Михаил Юрьевич… Кобылкина звали Михаилом Юрьевичем, как поэта нашего… Не производил на меня впечатления человека взбалмошного. Это ведь, согласитесь, определенный склад характера нужно иметь, чтобы так вот, в запале, выстрелить себе в висок.