И дело тут, конечно, не в личном чувстве. Нет, я был далек от этого.
Хотелось побыть одному: забота товарищей, то и дело заходивших справиться о моем самочувствии, раздражала. Стоило усилий сдержать себя от невольного крика: "Дайте в конце концов человеку покой!" Я заперся на ключ и приказал никого ко мне не пускать. Нечаянно посмотрел на фотографию, которую теперь уже не нужно было прятать от адмирала, стал думать об Ирине.
О ней ли? Или это мне только казалось. На самом же деле я думал о жизни, которая чуть было не ускользнула от меня, притом до обидного дешево, почти даром. Я думал о мечте, о прожитом, в котором что-то получилось не так или не совсем по-моему, о будущем, которое сулило мне что-то хорошее, должно быть, свершение светлых надежд и мечтаний.
Чем для меня была эта фотография и та женщина, чей образ запечатлен на ней? Счастливым талисманом? Даже если так, то этого разве мало? Она сопутствовала мне в моей нелегкой судьбе, радовала и вдохновляла, не давала унывать и куда-то звала. Бывали минуты, когда, взглянув на это беспечно улыбающееся юное лицо, я спрашивал: зачем ты здесь? Кто ты такая? И спешил успокоить себя ответом: это юность моя, с которой не следует торопиться расставаться, это память о первой встрече с морем, в котором купалось искристое солнце, это, наконец, мечта о той грядущей, еще не имеющей имени, по желанной горячо и крепко. Может, имя ее будет Ольга или Татьяна, а может, Марина.
Марина, эта ласковая и скрытная девушка, мне нравится. В ней особенно привлекательна ее деятельная, трудолюбивая натура. Это моя слабость — недоверчивое, полуироническое отношение к людям, судьба которых сложилась слишком гладко и жизнь протекала безоблачно. Впервые прочитав слова Маяковского: "Я с детства жирных привык ненавидеть", я радовался так, словно это были мои собственные слова. Нелюбовь к белоручкам, к барчукам независимо от их происхождения сидит у меня в крови. Это, скорее всего, какой-то личный протест или месть за свое трудное детство, полное лишений, тревог, борьбы и труда. Я хорошо знаю цену куску хлеба и думаю, что Марина тоже знает ее.
С Мариной мы не виделись целую неделю. Мне что-то хотелось ей сказать, спросить о чем-то важном и нужном. Именно сейчас, сию минуту. Но возможно ли это? Во всем теле ощущалась слабость, как после долгой болезни. Подстегиваемый странным нетерпением, я поднялся, надел плащ и сошел на берег.
Марина стояла недалеко от пирса, сразу за шлагбаумом, точно кого-то ждала. Я принял это за должное и нисколько не удивился. Вид у нее был взволнованный. Увидев меня, она обрадовалась, быстро подошла и проговорила не свойственной ей скороговоркой: