Вот Коробов, хороший в общем человек. Мальцев знавал этого директора совхоза. Его совхоз — треть Франции. Сам Коробов из крестьянской семьи, голодал в детстве, затем кормился с отцовского приусадебного участка. Ну как забыть: кончалась не обозримая глазом государственная земля — пшеница на ней едва-едва закрывала колено; начинался участок отца — там в пшенице мог, не сгибаясь, спрятаться взрослый человек. Став чиновником, Коробов стал совершенно искренне расхваливать преимущества коллективной собственности. И искренне ругал крестьян за лень, и искренне не видел того, что видел раньше, — богатых результатов труда человека, работающего на себя. Коробов в конце сороковых годов с чистой совестью расстреливал за экономический саботаж, чтобы в конце пятидесятых с той же непомраченной совестью жалеть о перегибах времен «культа личности». Мальцев хорошо его помнил, хорошего человека, совсем, по сути, незлобивого.
Святослав опомнился, огляделся. Булон произнес.
— А власть сейчас ослабела. Быть может, по нашей вине. Нужно было вести в колониях другую политику. Необходимо было сделать из местного населения колоний потребителей. Я пытался, но мне Париж мешал и мешал, не давал.
Мальцев сказал Булону:
— Да.
А что «да»? Сытость растекалась внутри тела, вызывая приятную тяжесть уверенности в себе.
Что, в сущности, мог он сказать этому сенатору? Что он там еще бормочет?
— … Я пытался объяснить свою жизнь вашей матери. Отказалась слушать, от всего отказалась…
Чиновник гордится своей попыткой непослушания власти. Только этого еще не хватало. Он, видите ли, хотел… Власть, конечно, бывает обязана допускать иное, чтобы соблюсти приличия, но допускать свободомыслие у чиновника — это уж слишком…
Булон, чиновник слабой власти, все же начинал нравиться Мальцеву. От выпитого вина у сенатора ослабели мышцы лица. Он продолжал говорить о матери Мальцева, как мальчишка, покинутый своей первой женщиной.
,Эх, старикан ты, старикан, — подумал сытый Мальцев. — Нет, не так уж дурно жить. А если он так любил покойницу-мать, то, может, на ужин деньжат подкинет?»
— Простите, вы не могли бы одолжить мне нескольку сот франков? Я, знаете ли, недавно приехал, еще не устроился: нет ни работы, ни квартиры.
Булон грустно уперся взглядом в испачканную скатерть. Он, видимо, жалел, что столь прозаично были прерваны его воспоминания, и именно тем, кто их вызвал:
— Сожалею. Я принципиально не одалживаю денег. Сожалею.
Мальцев добродушно кивнул головой:
— Это славно иметь твердые принципы.
Было странно глупо, но Святослав не обиделся. Ему даже захотелось хихикнуть, словно он каким-то образом оставил Булона в дураках.