Горецкий проследовал за горничной, явившейся быстро и с приветливой улыбкой, видно, велели просить скорее, из передней прямо в залу, как называла графиня светлую просторную комнату с большими окнами, выходившими на бульвар Осман. Сейчас шторы на окнах были подняты, и солнце заливало комнату с красивой мебелью красного дерева и картинами на стенах.
Графиня сидела в глубоком резном кресле возле чайного столика. Руки ее покоились на подлокотниках кресла, выполненных в виде свирепо рычащих львиных морд. Скрюченные артритом пальцы были унизаны перстнями. Графиня была очень стара, седые волосы причесаны по старинке, с буклями. На ней было простое черное платье из шерсти с глухим воротом. Однажды она сказала Горецкому в шутку, что нынешняя мода ее очень огорчает – дамы совершенно сошли с ума, грудь едва прикрыта, а спина и плечи вовсе голые. Оно-то хорошо на молоденьких да хорошеньких, а нам, старухам, обнажать нечего, вот и приходится одеваться по старинке.
– Чтой-то, батюшка, Аркадий Петрович, совсем забыл ты меня, грешную! – приветствовала графиня гостя, похоже, она и вправду обрадовалась.
Горецкий присел за столик и почтительно прикоснулся к высохшей руке графини. Он знал, что она не любит ни пожимания, ни целования рук, поскольку из-за артрита ей трудно даются сложные движения. Однако старуха ни за что не призналась бы ему в своей слабости, Горецкий выяснил это путем наблюдения.
– Сидим вот с Лизаветой Ивановной в четырех стенах, тоскуем, никто не заходит. – Графиня была слегка глуховата и говорила всегда чрезмерно громко.
Аркадий Петрович оглянулся и заметил возле окна женщину с испуганным исплаканным лицом. Это была компаньонка графини, прожившая с ней много лет. В который раз Горецкий устыдился, что совсем забыл о ее существовании. Впрочем, эта женщина умела быть совершенно незаметной.
– Лизавета Ивановна, голубушка, распорядись там насчет кофию! – крикнула графиня, раздраженно звоня в колокольчик. – Ну не дозовешься эту вертихвостку! Вот взяла на свое горе француженку в горничные, теперь мучаюсь! По-русски ни слова не разумеет, только щебечет по-своему: мадам да мадам! Ох, хвачу я с ней лиха!
Горецкий низко наклонил голову, чтобы спрятать улыбку. Старая графиня в свое время много лет жила во Франции и по-французски говорила едва ли не лучше, чем по-русски. И уклад в ее доме был всегда европейский, повара держала французского – надо сказать, большого мастера своего дела. Старуха была умна и дальновидна – живя в России, сохранила за собой и эту квартиру с картинами и мебелью, и солидный счет в парижском банке, несмотря на то что многие серьезные люди уговаривали ее перевести капитал в Россию – за ней, дескать, будущее, да и газеты до тринадцатого года вовсю кричали о русском экономическом чуде.