Я похолодел. Я увидел это отчетливо. Как меняется цвет радужки ее глаз. Совсем как тогда в первые минуты нашего знакомства. Она МОЖЕТ! Она СДЕЛАЕТ!
И чтобы остановить волну подкатившего страха, не видя другого выхода, я начал раздеваться.
Мы занялись любовью там же, на полу кухни, и было это впервые в моей жизни, когда я вовсе не получил удовольствия. С одной из самых красивых среди встречавшихся мне женщин, заметьте!
Когда все закончилось, я поспешил встать и принялся натягивать брюки. Перед глазами у меня стояло лицо Елены, и я подумал, что, наверное, она не сочтет происшедшее сегодня изменой себе, даже если когда-нибудь об этом узнает. Марина же потянулась. В глазах ее появился блеск. Она села на полу, обхватила руками колени и, глядя на меня снизу вверх, попросила:
- Дай сигаретку.
- Зачем ты так, Марина? - спросил я ее.
Она проигнорировала вопрос.
- А эти там сидят, мучаются, - сказала она с пьяной улыбкой на припухших губах. - Коллеги наши, партнеры... Скучно им... Давай их повеселим, белым помашем.
Я не успел ее остановить. Она схватила все еще валяющуюся на полу мою футболку, резво вскочила и, подбежав к окну кухни, замахала ею, как флагом.
Реакция последовала незамедлительно. Не прошло и пятнадцати секунд, как в прихожей затопали и в кухню ворвались двое бойцов.
- Старший. Лейтенант. Лузгин! - представился один из них: мой давний лаконичный знакомец (представлялся он не мне, конечно, без персоналий - по долгу службы). - Что... - он замолчал, уставившись на Марину; на губах его появилась нехорошая ухмылка.
- Все в порядке, лейтенант, - поспешно сказал я. - Ложная тревога.
- И проверка связи, - ввернула Марина.
Нахваталась уже идиом!
Она расположилась у окна, отставив соблазнительно ногу и легко поводя пальцами по левой своей груди. В обход и вокруг соска. Нехорошая ухмылка старшего лейтенанта Лузгина стала еще шире.
- Значит. Все. В порядке? - переспросил он, бесцеремонно обследуя Марину взглядом.
Лицо Марины вдруг страшно исказилось.
- Вон! - закричала она, оскалившись. - Все вон! Вон отсюда!
Она подхватила с пола бутылку и запустила ею в лейтенанта. Тот едва успел увернуться.
- Значит, все в порядке? - неожиданной для него скороговоркой и совсем другим тоном уточнил Лузгин и вместе со своим напарником поспешил ретироваться.
Когда они ушли, Марина, упав на колени, разрыдалась. Я этого ожидал, присев рядом, осторожно погладил ее по плечу.
Все-таки она не выдержала. Все-таки зря я на нее понадеялся. Все-таки она женщина...
Я отвел Марину в ее спальню, уложил в постель. А она, захлебываясь, рассказывала. Рассказывала о пятнадцати безмерно долгих потерянных годах, о том как взяли ее в оборот, когда не было ей еще и двадцати (так я узнал, что Марине на самом деле уже тридцать пять лет); рассказывала об изнурительных тренировках и перенесенных операциях; брала мою руку и заставляла ощупывать странные ямки на ее голове, прикрытые волосами. Она рассказывала о растоптанных надеждах и изнуряющем одиночестве, о страхе, ненависти и подозрительности; о серых стенах, в которых прошла половина ее жизни и тех людях, что умирали у нее на глазах. Она ведь подумала, что и я тоже умер, что не выкарабкаться мне; что зря я полез, что зря она согласилась, и что теперь всегда так будет: куда бы она не пошла, что бы она не сделала, все всегда будут умирать...