Дорога не показалась скучной.
Я устроился так, чтобы держать топтунов в поле зрения. Они, впрочем, не возражали.
За век немытым окном вагона мелькал пригород, окончательно запущенный в наши хамовато-хламоватые времена. Северная Пальмира и бесконечно унылая местность вокруг: корявые, как от хронической болезни, стволы берез и сосен; кучи отбросов; свалки цветных металлов и строительного мусора; ряды серых однотипных сарайчиков из жести, почему-то называемых гаражами. Страна контрастов.
Ко мне подсел выпивший мужичонок: то ли физиономия моя ему понравилась, то ли до другого вагона он не рискнул дойти — в общем, подсел и, заглядывая в глаза, дыша смачно перегаром, воззвал, обращаясь, по-видимому, к самой сердцевине моей души:
— Шлышь, приятель, шообрашим, а? На двоих, а?
— А есть чем?
Мужичонок неуверенно похлопал себя где-то в районе груди. Видно, под поношенным и грязноватым пиджаком, во внутреннем кармане был спрятан некий сосуд с благословенной жидкостью, в реальности существования которого он, судя по всему, и сам сомневался.
— Конешшно…
— Много ли там? На двоих все равно не хватит.
— Потом мошно ище шбехать, — подмигнул мужичонок, обращаясь уже к сердцевине моего бумажника.
— Не хочется что-то, — признался я.
— Да шо ты, мушик, как не швой, не шоветшкий, шо, а? Ишо мошно шбехать, а?
Я покачал головой.
— Не хочется.
— Вот ведь патлюха, — разозлился мужичонок, на всякий случай снова похлопав себя по груди: наверное, таинственный сосуд своим непреложно-объективным присутствием его подбодрил, подвинул на подвиг, так сказать. — Шбехать не хошет. Я шам бы шбехал, хнилушха ты, шам бы…
Постепенно распаляясь, он принялся громко и вычурно материться. Причем, дефект речи придавал его ругани определенное, достаточно забавное своеобразие. Я с удовольствием слушал. Хотя, кажется, из всего вагона удовольствие получал я один: остальные пассажиры, первоначально со старанием избегавшие смотреть в нашу сторону — нормальная реакция нормальных граждан на появление выпившего соседа — теперь часто оглядывались, брезгливо морщась.
Мужичонок придвинулся ко мне почти вплотную, потрясал теперь неумытым кулаком у меня перед носом. Речь его становилась все более бессвязной, а интонации — все более угрожающими. Я сдерживался. Мне было интересно, как поступят мои топтуны.
Наконец один из них, вельветовый, встал и направился прямо к мужичонку. С ходу он подцепил его за воротник и потащил к выходу. Все произошло настолько быстро, что мой хмельной собеседник даже не сразу осознал, что уже не сидит на лавочке, а спиной вперед почти волоком продвигается по вагону. Он продолжал бы свою пламенную речь, но все-таки до него наконец дошло, он замолчал и предпринял достаточно целеустремленную попытку вырваться. Этого у мужичонка не получилось: вельветовый держал крепко.