Наложив воз, Лукич посмотрел на ток.
— Кажись, на обед скликают, — он показал на полевой стан. — Ну-ка взгляни.
Защищая глаза от солнца ладонью, Миша посмотрел в сторону стана и увидел условный знак: белую косынку, укрепленную на шесте. Со всех сторон к навесу тянулись люди.
— Подбрось-ка малость, — скомандовал сверху Лукич. — Да поедем.
Миша воткнул вилы в копну, надавил ногой и приседая, поднял над головой большой ворох. Швырнул и тут же услышал крик Лукича, доносившийся откуда-то с противоположной стороны воза. Миша бросился к нему.
Лукич лежал на стерне и плевался, отряхивая руками взлохмаченную бороду.
— Очумел, что ли! — возмущался он. — Так убить можно. Разве ж так подают?
Он поднялся, кряхтя, начал ходить вокруг воза. Потом, успокоившись, тихо проговорил:
— Ты, парень, черту рога своротишь. Поехали! Пшеницу свалили у молотилки, быков распрягли, пустили на жнивье.
— Теперь подкрепимся сами, — Лукич подмигнул Мише. — Обед мы с тобой заработали.
У полевого навеса стоял сдержанный гомон. Одни, пообедав, сидели в тени и читали вслух газету, другие, прикрыв голову платком или фартуком, дремали.
Миша с Лукичом устроились под арбой. Хлебали кулеш, заправленный сметаной. Миша ел неохотно, смотрел по сторонам: искал глазами Таню.
— Слабовато ты работаешь ложкой, — заметил Лукич. — Эдак живо выдохнешься. Бывало, работника по аппетиту определяли: плохо ест — значит, толку с него мало. Так-то вот.
— Ложка-то легче, чем вилы, — засмеялся Миша.
Лукич зевнул, обнажив желтеющие зубы, поднялся, отошел в сторонку и прилег на солому. Закрыв глаза и подперев морщинистое лицо такой же морщинистой и потемневшей ладонью, лежал молча, но не спал, борода его шевелилась и выгоревшие кустистые брови чуть-чуть вздрагивали.
— Уснул? — присаживаясь рядом, спросил Захар Петрович.
Открыв глаза, Лукич пожаловался:
— Захарушка, родной, поясницу ломит.
— А ты духом не падай. Вот закончим войну, подремонтируем тебя. На море пошлем — еще лет полета проживешь.
— Если жить да на белый свет только глазеть — не согласен. Душа без работы тоской изойдет, иструхлявится.
— При желании без дела не останешься. Отцы пас учили, а мы детям своим передавать будем все, чему сами научились. Так уж оно в жизни заведено.
— Это верно, — согласился Лукич. — Дотянуть бы, Захарушка, до конца войны, посмотреть, как вернутся домой станичники.
Он повел глазами в одну, потом в другую сторону и шепотом спросил:
— Чего говорят-то про войну? Задержат немца или того… нагрянет к нам? Ты ведь поближе к правлению, тебе там слышнее.
— Никто не знает, — сознался Захар Петрович. — Сообщают, что дюже трудно нашим приходится.