* * *
На следующий день Курганов пригласил Холодова в правление. Тот вошел почти неслышно и, остановившись на середине комнаты, опустил голову.
— Кого обкрадываешь? — резко спросил Курганов. — У тебя же самого сын на фронте! Люди в Ленинграде голодают, а ты?
— Иван Егорыч! Сам он, Степка, надумал, ей-богу! — плаксиво заговорил Холодов. — Не знал я.
— Я тебе не мальчишка, ты мне не заправляй мозги! — вскипел Курганов, но, услышав в коридоре топот ног, сбавил голос. — Запомни, Прохорыч: время сейчас военное. Смотри не сорвись, плохо может быть. На фронте за мародерство к стенке ставят, в тылу тоже не позволят грабить государство. Нам ведь сейчас нужен порядок в тылу, бои катятся к станице. Если все бросятся растаскивать добро, что же получится?
Холодов хотел что-то возразить, но Курганов перебил его:
— На первый раз предупреждаем, а потом будем судить строго, по законам военного времени. Иди и хорошенько подумай.
Холодов вернулся домой мрачнее тучи. За ужином он вдруг глянул на Таню и глухо спросил:
— А не твоя ли это работа, девка?
— О чем вы, дядя? — робко проговорила Таня, покраснев.
— Ты донесла на Степку? — он посмотрел ей в глаза.
Таня выдержала его немигающий колючий взгляд и отрицательно покачала головой.
— Смотри, — угрожающе бросил он, принимаясь за еду.
Выкладывая письма из сумки на стол, горбатенький Афанасий задержал в руке небольшой конверт с треугольным штемпелем и, горько вздохнув, сказал:
— А это, Иван Егорыч, опять казенное.
Вздрогнув, будто от резкого окрика, Курганов осторожно взял конверт, для чего-то осмотрел его со всех сторон и начал медленно распечатывать. «Опять чья-то беда», — тревожно думал он, чувствуя мелкую дрожь в руках.
В конверте лежал небольшой листок бумаги — извещение о том, что в бою под хутором Перелазовским погиб Григорий Евсеевич Озеров, отец Миши.
Сжимая в пальцах извещение, Курганов долгим, неподвижным взглядом смотрел через окно на удаляющегося по пыльной улице почтальона.
«Эх, Гриша, Гриша, вот и не довелось нам больше свидеться. Не дождутся тебя жена и ребятишки. Ну как я скажу им об этом? Лучше бы самому уйти на фронт, чем вот так утешать людей в неутешном горе».
С болью вспомнил он стремительный бег детских санок с высокой горы, белую палату уездной больницы и затянутую в лубок переломленную йогу. С тех пор много прошло времени, нога давно срослась, но на военную службу не брали: признали негодным.
Во дворе прогорланил петух. Курганов вышел на крыльцо. Несколько минут смотрел на играющих в войну ребятишек, потом окликнул белобрысого мальчугана лет девяти.