Однажды въ нашемъ журналѣ было сказано, что мы, русскiе, преимущественно предъ всѣми другими извѣстными мiру народами, обладаемъ однимъ замѣчательнымъ свойствомъ, именно способностью къ искреннему признанiю своихъ недостатковъ и гласному, чистосердечному самоосужденiю. Способность прекрасная, могущая быть источникомъ великаго добра! Но бываютъ у насъ такiя явленiя, которыя не знаешь, выводить ли изъ этого нацiональнаго свойства, или отнести къ чему-нибудь другому? — только другого-то не прiищешь скоро… Такъ изъ всѣхъ существующихъ въ настоящее время въ Петербургѣ и Москвѣ повременныхъ изданiй осталось уже очень, очень немного такихъ, которыя не успѣли до сихъ поръ бросить общiй, но глубокiй взглядъ на всѣ существующiя въ сказанныхъ столицахъ повременныя изданiя (т. е. на самихъ себя), поговорить о преобладающемъ въ нихъ направленiи и поплакать благочестивыми слезами объ этомъ направленiи, ясно будто бы указывающемъ на упадокъ ихъ нравовъ, на ожесточенiе сердецъ ихъ, на исчезновенiе между ними мира и взаимнаго согласiя… "Возгорѣлись брани, говорятъ они, поселился внутреннiй раздоръ, усобица; братъ возсталъ на брата…" И чуть не прибавляютъ вслѣдъ затѣмъ, что "сiе есть начало скорбей".
Внимая этому плачу, мы давно облеклись бы во вретище и посыпали бы пепломъ главу нашу, если бы дѣйствительно почувствовали вблизи себя начало скорбей, услышали бы шипѣнiе злобы, узрѣли бы брата, возставшаго на брата… Правда, мы не разъ слышали напримѣръ прю между двумя журналами, начинавшуюся обыкновенно разномыслiемъ о какомъ-нибудь общественномъ предметѣ, и переходившую потомъ въ жаркую схватку, въ которой изъ-за мнѣнiй выдвигались уже и лица, взаимно надѣлявшiя другъ друга довольно чувствительными нравственными тузанами; мы слышали мрачный крикъ "Домашней Бесѣды" на иновѣрца, именуемаго "Сыномъ Отечества"; видѣли, и теперь видимъ, два стоящiе другъ противъ друга лагеря — лагерь смѣющихся и лагерь нахмуренныхъ; видѣли, и теперь иногда видимъ, наступательное движенiе неукротимыхъ отрицателей и силы, готовыя противостать этому движенiю и отразить нападенiе. Все это мы слышали и видѣли, но принимали одно за случайныя, одиночныя, исключительныя явленiя, другое за неизбѣжное въ человѣчествѣ разнообразiе способовъ дѣйствiя, третье за столь же неизбѣжную въ человѣчествѣ борьбу мнѣнiй и взглядовъ; четвертое наконецъ за дѣйствительное разоблаченiе нечистыхъ побужденiй, прорывающихся иногда въ литературѣ, независимо отъ личныхъ отношенiй литераторовъ… Подозрѣвать же повсюдный внутреннiй раздоръ и смуту, сквозь видимый смѣхъ и видимыя слезы подсматривать притаившуюся вражду и злобу — мы никакъ не могли найти достаточнаго повода, а потому не облекались во вретище, не посыпали пепломъ главы, и теперь недоумѣваемъ и спрашиваемъ себя: откуда этотъ плачъ, откуда мысль о всеобщей взаимной враждѣ и усобицѣ? И кто первый возопилъ? Гдѣ этотъ первый Iеремiя? Не зная человѣка сего, мы думаемъ однако, что онъ долженъ быть изъ числа людей черезчуръ робкихъ, изъ числа тѣхъ людей, которые черезчуръ боятся или нарушенiя приличiй, или нарушенiя ихъ собственнаго спокойствiя. Къ числу первыхъ, т. е. черезчуръ боящихся нарушенiя приличiй, должны, если не ошибаемся, принадлежать "добрые прiятели" составителя