Воцарилось долгое молчание. Потом камергер сказал мягко:
— Боюсь, генерал, подобного обещания от нас не дождаться…
— Ну что же, — сказал Друбецкой с невероятным спокойствием. — В таком случае, позвольте откланяться…
Он коротко поклонился, повернулся на месте, пристукнув каблуками и щелкнув шпорами, после чего решительно устремился к выходу. Демонстративно хлопнул дверью — так, что с косяка осыпалось чуточку штукатурки.
— Господа! — почти умоляюще воскликнул князь. — Миша, полковник, Готлиб Рудольфович… Неужели вы не способны понять голос здравого смысла? Сейчас не получится ничего, кроме вреда… И потом, вы же знаете Друбецкого, он никогда от своих намеченных целей не отступится…
— Один раз, как мы только что убедились, отступился, — ядовито бросил фон Бок.
— Господа…
— Андрюшенька, родной… — мягчайшим тоном произнес камергер. — Отступать мы не намерены.
— Но это же настоящее безумие! Какими силами?
— Да уж какими в состоянии…
— Бред!
— Мне больно, что мы не понимаем друг друга… — удрученно сказал камергер.
— А мне, по-твоему, нет? Друбецкой не отступится… Я, конечно, попробую его уговорить…
Князь порывисто вскочил и выбежал из комнаты. Ольга за ним не последовала — самое интересное, кажется, только начиналось, в этой самой комнате…
— Скоты, — после недолгого молчания обронил фон Бок.
— Хуже, — сказал камергер. — Гораздо хуже. Убежденные люди. А вот это по-настоящему страшно, господа мои. Труса можно запугать, скота и подонка — купить. Человека, убежденного в собственной правоте, ничто не остановит…
— Вы полагаете? — нехорошо усмехнулся Кестель, и фон Бок одобрительно кивнул. — Такого человека, и вы это прекрасно знаете, может остановить превеликое множество вещей — главным образом состоящих из железа, хотя возможны и другие средства, о которых вы прекрасно осведомлены…
— Ну, это уж… — поморщился камергер. — Речь, в конце концов, идет о моем родном брате…
— Ну, не стоит лицедействовать, — усмехнулся фон Бок. — Есть некий предел, за которым нет места родственным чувствам…
Граф Биллевич прервал их энергичным жестом:
— Да полноте… Дело тут не в родственных чувствах, ведь правда, Михаил Дмитриевич?
— Ну разумеется, — сказал камергер. — Я просто хотел бы обойтись без крайностей. Нет необходимости, когда речь идет о моем брате, прибегать к крайностям. Он, вы прекрасно понимаете, никогда нас не выдаст. Его тонкая, ранимая натура, скорее приличествующая не боевому генералу, а какому-нибудь романтическому поэтишке, ни за что не позволит ему выдать родного брата… но ведь невозможно выдать