На родительские лица постепенно наплыло мечтательно-задумчивое выражение, но потом мама спохватилась:
– А ты, сынок? Я же себе места не буду находить! Сказал бы хоть, что за неприятности у тебя.
– Какие неприятности? – Я удивленно поднял брови. – Жив-здоров, при деньгах. А временные недоразумения – они скоро закончатся. Вот вы вернетесь, а все уже хорошо…
– Но у меня плохие предчувствия, – не сдавалась мама.
Мои предчувствия были и вовсе скверными, только делиться ими было не к месту и не ко времени. За окнами начинал брезжить рассвет, а мне хотелось улизнуть раньше, чем проснется город вместе со своими многочисленными блюстителями порядка и стражами законности.
– Сны, приметы и предчувствия – чушь собачья, – авторитетно заявил я. – Скажи ей, отец.
– А? – он оторвался от банки, которую успел заново наполнить неведомо когда, воровато прикрыл ее корпусом и вопросительно посмотрел на меня. По-своему счастливый человек, которого не мучает ничего, кроме постоянной жажды.
Такими я и постарался запомнить их: стареньких, растерянных, маленьких, по многолетней привычке старающихся все время держаться рядом. Одинокие мама и папа, притворяющиеся, что они все еще несут ответственность за своего взрослого сына. У меня было очень мало надежды, что они когда-нибудь увидят меня снова. И все же я сказал им не «прощайте», а беззаботное «пока», после чего с полузабытой юношеской лихостью побежал вниз.
Если бы прыти у меня осталось чуточку больше, или, наоборот, ее не хватило бы на стремительную пробежку по лестнице, все могло бы закончиться совершенно иначе. Но в природе отсутствуют сослагательные наклонения. Что есть, то есть, и все случается с нами здесь и сейчас, а то, что было или может произойти, существует лишь в нашем воображении.
В общем, я в хорошем темпе скакал вниз, брезгуя прикасаться к пыльным заплеванным перилам, круто поворачивал на лестничных площадках и снова пересчитывал ногами ступени. В этом доме, построенном сразу после войны, не имелось лифта, зато подъезд был просторным, а лестницы широкими – не чета узким бетонным норам стандартных девятиэтажек, в которых и не развернешься как следует, особенно если, не дай бог, нужно выносить гроб.
Про гроб я подумал в вестибюле, наткнувшись взглядом на его изображение в настенной росписи, выполненной в натуральную величину. В гробу покоился гигантский мужской член с вдумчиво прорисованными деталями, а ядовито-красная надпись гласила, что «ЛАВ ИЗ ДЭД», то есть «Любовь умерла». Слегка потрясенный размахом чьей-то вселенской скорби, я направился к выходу.