— Нечисть, которой нигде больше в мире не существует, — подхватывает Лариска.
— Вы все слишком молоды, — сочувственно вздыхает писатель. — А я еще помню, когда упомянутые вами перебои, Сережа, служили поводом для публичных скандалов и обращений трудящихся в партийные органы и газеты. Тоже, кстати, партийные. И колбасу за два рубля помню, и водку за три, и такси за полтинник. А нечистью тогда считались крысы, которых было мало, и черти, которых не было вообще…
— Но ведь все поправимо, — упрямо твержу я.
— Насчет чертей? — веселится старец. — Не сомневаюсь.
— Насчет перебоев… Все это временно! Население Гигаполиса уже давно сокращается, а производство растет. Частный сектор хотя и ворье на девяносто процентов, но кое-чем делится и с остальными жителями!
— Нет, государи мои, — произносит Фимка в пространство. — Воля ваша, но комиссар — он и в Африке комиссар. Мне скоро сорок лет, и сколько себя знаю, столько и слышу: временно, поправимо…
— То, о чем вы говорите, Сережа, — пусть малоприятные, но поверхностные, тривиальные, так называемые “социальные” проблемы, — говорит Борис Ильич. — И задевают они только нас, людей, с нашей неряшливо сляпанной второй природой. А вы не задумывались, на чем стоит Гигаполис?
— Как — на чем? На земле…
— А что это за земля? Вернее — чем она была до того, как здесь возник Гигаполис?
— Чем, чем… Тайга, наверное, была. Или степь.
— Реки текли, — неуверенно говорит Лариска.
— Все вы правы, — соглашается Борис Ильич. — Здесь был древний таежный край. И множество рек — больших и малых. И без счета озер и прудов. Это сейчас на весь город одна река, и ту не называют иначе, как транспортной артерией. И гадят в нее сообразно названию… Здесь плескалась рыба, гнездились птицы, лоси не боялись охотника, а медведи ели малину с куста. Вот что было здесь.
— Но пришел человек, — хмыкает Фимка. — И воцарился.
— Человек проходит как хозяин необъятной родины своей, — говорит Борис Ильич. — Была такая песня в затонувшей Атлантиде… Теперь вообразите, какое невыносимое, какое чудовищное давление должна испытывать эта земля, когда на нее навалился Гигаполис, со всеми его шахтами, заводами, фекальными стоками, газовой оболочкой, которую только кретин назовет воздухом.
— Вообразили, — произношу я.
— Что, по-вашему, должно случиться с этой землей?
— Наверное, она должна умереть, — неуверенно предполагает Лариска.
— Конечно, — говорит писатель. — Кто бы не умер, не задохнулся от такого надругательства? А теперь вопрос: хочет ли она умереть?
— Что значит — хочет, не хочет! — возмущаюсь я. — Вы что, Конан, мать его, Дойля вспомнили, “Когда Земля вскрикнула”?