– А батюшка-то откуда? – недоверчиво спрашивала она. И, узнав, что отец Афанасий – настоятель Никольского храма в Еленинке, расцвела лицом. – Вот и хорошо! А то со здешним попом у меня неладно выходит. Не желает навстречу идти. «Делов и без тебя, бабка, у меня выше крыши», – говорит. Я уж ему и деньги сулила… А сейчас сколько платить надо? – как бы мимоходом поинтересовалась она, сверля Севастьянова остренькими глазками.
– Ничего, – сказал он.
– Как понять: ничего? Без денег его благословение силы не имеет!
– Ну так дайте ему, сколько не жалко.
– Сколько не жалко… Это сколько же?
Севастьянову надоело толковать с глупой бабой. Он плюнул и пошел из подъезда.
– Погодите, погодите! Я с вами.
Увидев отца Афанасия, Дуся поклонилась ему в ноги и истово перекрестилась.
Наконец все уселись в машину, и «Победа» тронулась. Дуся сидела позади как мышка, только постоянно косилась на стоявшие рядом с ней кадило и кропило, из которого торчала кисть.
– Так говоришь, старая, мебель у тебя плясала? – не оборачиваясь, спросил отец Афанасий.
– Плясала, батюшка, плясала. Так плясала, что прямо страсть.
– И тарелки летали?
– Летали, батюшка.
– Думаешь, бесы тебя одолели?
– Они, батюшка, они… За грехи мои!
– Какие же у тебя грехи?
– На кладбище в тот день ходила. На Родительскую, значить. Видать, не всех помянула…
– И кого же забыла?
– Не знаю, батюшка. Всех вроде вспомнила… И папаню, и маманю… И муженька своего, Пашеньку, на войне убиенного.
– А разве больше тебе некого поминать?
– Да кого еще? Если только…
– Ну-ну?
– Сынка моего… Так он мертвеньким родился. Я его даже не видела. А уж где схоронили, не ведаю.
– Все равно помянуть бы нужно.
– Хорошо, хорошо, батюшка. Все так и сделаю, как вы велите.
Потом была пресловутая квартира, куда, при виде отца Афанасия, сбежалось полдома. Молодой священник важно ходил по комнате, нараспев читал «Отче наш», кропил стены, махал дымящимся кадилом, развевая во все стороны клубы благовонного дыма.
– Избави нас от лукавого, – повторяла за ним Дуся, и в ее глазах стояли слезы умиления.
Сергей Александрович пристроился в уголке и наблюдал за действиями отца Афанасия даже с некоторым благоговением. Поп казался серьезным, даже величественным. Двигался он резко, так, что черные кудри развевались за плечами. Глаза, как казалось Севастьянову, метали молнии. Голос звучал торжественно и строго.
– Изыди! – восклицал отец Афанасий. – Изыди, нечистый!
И хотя все выглядело в высшей степени благопристойно, профессора не покидало чувство, что отец Афанасий играет заранее выученную и тщательно отрепетированную роль, а в душе никаких особых чувств не испытывает. Возможно, даже иронизирует над его, Севастьянова, реакцией.