Новость расходится с быстротой курьера по городам и весям, стекает на бумагу с пера иностранных дипломатов и летит в цивилизованную Европу, где обрастает новыми подробностями. Так в дневнике польского литератора Станислава Моравского появляется запись о том, что Жорж Дантес связал себя тяжелой цепью на всю жизнь, чтобы «спасти любовницу от … грубых, быть может, даже кровавых преследований» мужа.[17] Датский посланник в Петербурге граф Бломе извещает соотечественников о «неистовом нраве» Пушкина и его «ревности, не знавшей границ», а прусский посол Либерман заключает как факт то, что ревность Пушкина уже «вошла в пословицу».[18]
Подробности эти горячо обсуждаются в великосветских салонах — в домах Белосельских, Барятинских, Строгановых, Трубецких — и, сделав круг, водворяются в умах даже близких друзей поэта. Дантес опять посещает карамзинский кружок и само семейство Карамзиных считает своим долгом сохранять нейтралитет и беспристрастие в этой «щекотливой» ситуации.
20-21 ноября слухи эти, наконец, доходят до того, кто был главным их предметом и сам ничего о них не знал. В это же время Геккерн-отец уговаривает Дантеса написать письмо Наталье Николаевне о том, что тот «отказывается от каких бы то ни было видов на нее», чтобы, наконец, «прервать эту несчастную связь», и сам берется передать его адресату. Вручая ей это послание, он сопроводил его соответствующими советами и наставлениями, и — как он сам потом описывал свою миссию в письме графу Нессельроде — «доводил свою откровенность до выражений, которые должны были ее оскорбить, но вместе с тем и открыть ей глаза».[19]
21 ноября Пушкин берется за написание очередного вызова на дуэль, но теперь он делает это по-другому и не вызывает лично Дантеса на поединок, а прямыми оскорблениями в адрес отца-Геккерна вынуждает его сына самого сесть за дуэльное письмо. Для этого он не стесняется в выражениях, давая выход накипевшим за все это время чувствам:
«…Но вы, барон, — вы мне позволите заметить, что ваша роль во всей этой истории была не очень прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему незаконнорожденному или так называемому сыну; всем поведением этого юнца руководили вы. Это вы диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и глупости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о вашем сыне, а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, истощенный лекарствами, вы говорили, бесчестный вы человек, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: «Верните мне моего сына…»