Референт не презирал моего отца. Он считал его активным и квалифицированным работником, его донесения в Москву были полезны, умны, даже, можно сказать, блестящи, все это так, но резидент доверял своему чутью. Дело было не в том, как папа одевался, двигался, говорил — но именно в том, как он одевался, двигался, говорил, было что-то настораживающее, напрягающее его существо. Папа не стоял на месте, он развивался, рос, как дерево, но на этом дереве появились непонятные плоды. В папе резидент КГБ прозревал глухую опасность самому себе как живому существу. Если бы Виноградов не предложил Москве сделать папу советником-посланником, все, может быть, обошлось бы. Но резидент должен был дать этому шагу свою оценку, завизировать папин шаг, он получил повод и глубоко задумался.
Каждого из нас не любит много разных людей, их животный инстинкт раздражается от любого нашего движения, но, главное, не дать им повод сформулировать свое конкретное отношение к нам, не стать зависимым от них, не дать возможность ударить нас отточенным японским мечом.
Папа подставился. Он захотел идти вверх, его запах должен был распространиться на все посольство. Все было решено на уровне запаха. В этом глухом противоборстве безымянного резидента (папа никогда не назвал его мне из патриотической боязни, что, потянув за этот шнурок, можно вытянуть всю цепочку, до нынешних времен, русских шпионов в Европе, — мама сказала мне, что у него, видимо, было подложное имя, добавив, что он был «неглупым человеком») и папы уже выстроилась парадигма моих дальнейших отношений с людьми. Папа первым проложил путь отчуждения благодаря своей природной обаятельной успешности — этого не любят люди, группирующиеся под маркой резидента КГБ. У того была хорошая французская машина (французская контрразведка легко вычисляла надземных русских разведчиков по марке машин: дипломаты имели марки похуже, но резиденты и не скрывались: их засвеченность была им защитой), болтливая жена, патологически боящаяся Евгению Александровну, деньги, полезные связи в Москве, но у него не было того, что было у отца: способность легкого, как у бабочки, полета по жизни. Папа задал задачу моему существованию.
Дальнейшее было предопределено. По сведениям резидента, вокруг отца вились всякие подозрительные личности вроде владельца табачной лавки Боннера — вступает Флобер: это его по стилю персонаж — и его жены, хозяйки модного магазина на правом берегу Сены, людей состоятельных, полезных, по мнению отца, СССР, поскольку они ездили туристами на теплоходе в Одессу (советские таможенники прокалывали на границе апельсины спицами не то в поисках крамолы, не то для того, чтобы французы не продавали их на берегу) и всем говорили, что им там понравилось. Семья Боннеров была склонна опять-таки к культуре (привлекала маму): они ходили вместе с родителями в театры, обменивались мнениями; они приглашали родителей в свой дом.