рассказы, разворачивающие (как мне казалось) основы жизни. Я то бесконечно сомневался в себе, то видел себя молодым Достоевским.
Мне хотелось напечататься, как всякому сочинителю, но моя страна была явно к этому не готова. Тогда я набрался терпения: писал рассказы «в стол», но зато стал печатать литературные эссе, они пользовались успехом (мать Аксенова, Евгения Семеновна Гинзбург, после моей статьи о Шестове сказала сыну: «Новый философ родился»), и, несмотря на их идеологическую сомнительность, меня (со скрипом, но все-таки) приняли в Союз писателей. Когда я делал что-либо сомнительное с точки зрения власти, у мамы был готов вопрос-клише:
— Зачем тебе это нужно?
Здесь срабатывал подсознательный прагматизм, определяющий истинное достоинство поступка. Мама все-таки впитала в себя материализм, умение объяснять замысловатые вещи базовым инстинктом выгоды. Но на самом деле этот вопрос был бы уместен именно тогда, когда я решил вступить в Союз. От советских времен у меня сохранился членский билет: красные сафьяновые корочки с изображением ордена Ленина, награда Союзу за заслуги перед партией. Зачем вступать в такой Союз? Диссиденты (ссылаясь, в частности, на авторитетное мнение Надежды Яковлевны Мандельштам) считали, что это позор коллаборационизма. Идейно они, очевидно, были правы, однако я, скорее, воспринимал Союз безыдейно как приставку к ресторанному общению в ЦДЛ. Дубовый зал был в то время еще во власти шестидесятников. Они были хозяевами писательской сладкой жизни, богемной атмосферы. Я не знал, генетически не будучи связанным с ним, тот Союз, который убивал писателей. Меня, конечно, смущала надпись в холле ЦДЛ белыми буквами на красном фоне: «Писатели — помощники партии». Но подобные лозунги, висевшие по всей стране, к моему времени уже стерли свой смысл, стали брежневским штампом. Если выбирать между двух самиздатовских женщин, мне больше нравилась позиция Евгении Семеновны Гинзбург, убеждавшей порой Аксенова: «Ну, напиши ты что-нибудь для них!» Диссидентская самоизоляция вела, скорее, к сектантству, чем к свободному творчеству. К тому же она была вынужденной. Вступление в Союз было проявлением моего инфантилизма, то есть самоутверждением: если в Союзе — значит, писатель. Я бездумно был на стороне умеренного большинства, полагавшего, что Союз главным образом дает возможность печатать книги и выходить к широкому читателю, а значит, к славе. Нужна ли писателю слава? Редкий писатель способен достойно выдержать испытание славой, но еще меньше тех, кто достойно выдержит ее отсутствие. В Союзе состояли все значительные писатели, включая одно время и Солженицына. Членство было охранной грамотой: можно напечататься и без нее, но железное правило — запрещалось печатать выгнанных. Пожилая секретарша секции критики, сочувствующая моей молодости, обняла меня в том же Дубовом зале: