Пожалуй, помимо Аксенова, только Вениамин Александрович Каверин, посмертно всемирно прославившийся мюзиклом «Норд-Ост», поддержал мои первые литературные опыты, став моим узким личным мостиком в литературную культуру 1920-х годов. Но, в сущности, я не об этом. Память похожа на труп, обглоданный любимой собакой. Встретив польского писателя Тадеуша Конвицкого, которого я когда-то хотел пригласить участвовать в «Метрополе», но не нашел в Варшаве, я спросил, почему он не пишет книгу воспоминаний.
— Я ничего не помню, — сказал поляк.
— Так напиши книгу беспамятства!
Это куда интереснее. Сколько раз я приезжал к Каверину на дачу в Переделкино! Что мы делали? Пили чай — я с жадностью задавал ему вопросы о литературном быте 1920-х годов, о Пастернаке, Фадееве, Шкловском, его родственнике — Тынянове. Я видел перед собой современника великой литературной эпохи, автора повести «Бочка». Каверин рассказывал не спеша. Он жил на свежем воздухе, был румяным, честным старым человеком. Я заслушивался. Я не помню ничего из того, что он говорил. Ни слова. За исключением того, как он цыкнул на мемуары Надежды Мандельштам, но то был текст, а не устные рассказы. Мою память спустили, как воду из туалетного бачка, смыть нечистоты: кровавый менструальный «Тампакс», плавающий в моче. На этом безжизненном фаянсовом фоне я вижу только промерзшую до костей подругу Машу, не допущенную до классика по понятным причинам, с гневно поднятыми кавказскими бровями, которая все то бесконечное время, которое я посвятил литературе, сидя за чаем, одиноко гуляла, шмыгая носом, по ледяной переделкинской улице Горького. Я оправдываюсь, залезая в холодные «Жигули». Я знаю, что будет дальше. Наступает весна. Мы гуляем с Вениамином Александровичем по его участку. Я — его последняя любовь. Он останавливается возле какого-то зеленеющего деревца, шепчет:
— Видите, здесь закопаны мои воспоминания. Это — тайна, но чтоб вы знали.
Я клянусь. Я горжусь. Я — доверенное лицо. Я обязательно выкопаю. Напечатаю за границей. Мы идем пить чай.
Через месяц:
— Выйдем в сад?
Перекопал, перепрятал, что ли? Подходим к ярко зеленому деревцу:
— Видите, здесь закопаны мои воспоминания. Это — тайна, но чтоб вы знали.
Я — доверенное лицо. Я выкопаю. Мы идем пить чай.
Еще через месяц:
— Выйдем в сад?
Ну да. Деревце уже собралось плодоносить. Это яблоки. Сказать — не сказать? Он — шепотом заговорщика:
— Видите, здесь закопаны мои воспоминания. Это — тайна, но чтоб вы знали.
Я клянусь. Я горжусь. Если повезет, это мое будущее. Другого не дано. Я люблю эту трехактную пьесу: я всегда подозревал за памятью возможности чистого стиля (мне смешны филистеры моральной памяти). Вениамин Александрович: