— А вы сколько раз переписываете текст?
— А вы?
— Я? Много. Шлифую-шлифую. А вы?
— А я как когда.
Вениамин Александрович после «Метрополя» давал мне возможность зарабатывать телесценариями. Я иду по шею в сгущенном молоке. Я люблю сырость черновика. Ко мне на квартиру приходит пара принципиальных людей. Он — писатель, она — заведующая семейной идеологии. Оба — близки Amnesty International. Прошедшее «метропольское» время. Он заявил, что мне как агенту ЦРУ следует знать, что происходит с моим другом Поповым.
— Почему вы решили, что я агент ЦРУ?
Диссидент бросил взгляд на пачку американских журналов на моем столе и улыбнулся:
— Тебе подчиняются все американские журналисты в Москве. Цитируют тебя как начальника.
Я промолчал.
— А Попов — агент КГБ.
Я представил себе нашу парочку и дико захохотал, как Сталин, которого рассмешил мой отец. Писатель ждал, пока я не перестану.
— Я не шучу, — сказал он.
— Может быть, я как агент ЦРУ знаю лучше?
Он с опаской смотрел на меня. В его глазах я превращался в заокеанского командира.
— Почему вы решили, что он агент КГБ?
— Мы были на днях в Переделкино. Сидели за одним столом. Я спросил, кто поддерживает идею насильственного свержения советской власти. Многие поддержали. Попов отмолчался.
— Если бы он был агентом КГБ, — сказал я, — он бы первым выступил за свержение советской власти.
Возникла неловкая пауза. Писатель нашелся.
— Но он трусливый агент, — предположил он.
— Вон! — сказал я, вставая.
До тех пор я еще никого не выгонял из дома. Однако околокультурные девки (в основном еврейки; Есенин где-то сказал, что его любимые поклонницы — еврейки) признали меня героем, и в те месяцы, когда мои родители и жена были подавлены реальным отсутствием будущего, я осуществлял план пира во время чумы. Слава — бескрайнее поле халявы. Слава — это когда ты достаешь свой толстый хуй и начинаешь дрочить перед девками, а они вместо того, чтобы кричать: «Что ты делаешь?!» — восторженно, как на футболе, орут: «Давай, давай!» Миллионер нищ перед лицом писателя. Я пришел утром домой на Ленинский проспект, пахнущий духами и спермой. Открыл дверь ключом. Жена вышла — прокуренная насквозь. Ты где был? В моих вертикальных зрачках кувыркались две девки-сестрички. Жена, не спавшая ночь, беспокоясь обо мне, не схватил ли меня КГБ, плача, дала мне по морде. В ответ я ударил. Она упала на пол. Элемент бесчеловечной игры стал частью моей писательской натуры.
<>
Кому было нужно, чтобы мой отец стал жертвой и чтобы я, обезумев, образумился настолько, чтобы найти себя? Речь идет не об исторических властях. Напротив, отцовское жертвоприношение, аукнувшись в горбачевские времена, дало свои положительные плоды. Отца даже тогда