Поцеловав меня на ночь, мама неслась на звездный прием. Я лежал и думал о том, что родители разведутся. Они очень ругались, когда ехали на юг. Мама говорила папе, что он выбрал неправильную дорогу, костыли Лурда отбили у них охоту ссориться, калеки переполошили всех нас, но потом они снова принялись за свое. Я засыпал поздно: уже в разбитой, разведенной семье, — когда лестница гостиницы заполнялась шумом веселых людей; хлопали лифты. Только утром в Каннах было нескучно. За завтраком к нам подходили люди, говорившие по-русски. Они спрашивали, почему у меня забинтованы руки, и бархатно смеялись моему ответу. Красивые женщины были похожи на лошадей. У них дрожали ноздри. Когда они отходили от нашего столика, мама ругалась:
— Ты только посмотри: у нее бретелька от платья держится на булавке!
Папа молча жевал круассан.
— Ты скажи им! Впрочем, оставались бы в том, в чем приехали из Москвы. По крайней мере необычно. Накупили дешевых кофточек в «Тати»! Африканки — ты видел? — и то лучше! Позор!
Папа молча допивал чай. Он практически никогда не критиковал женщин, тем более похожих на лошадей. В тот год победили, кажется, «Летят журавли». У мамы начинало развиваться чувство французского эталона. Посольская уборщица сказала ей при мне:
— Французы — очень грязные люди. Когда пылесосят комнату, они обувь кладут на кровать.
— Глупости! — взорвалась мама.
Я почувствовал, как уборщица посмотрела на нее. В сущности, это было тоже самое, как если бы уборщица сказала, что евреи — жадные, а мама бы бросилась ее опровергать.
<>
Что мне делать с этой уборщицей? Чем она лучше русской власти? Какой исторический страх заставил ее прийти к мысли, что французы — «очень грязные люди»?
Русская власть прозрачна. Она создана для того, чтобы совершать поступки, которые вызывают у Запада отвращение. Травля Пастернака, хрущевский ботинок в ООН, ввод войск в Чехословакию — всюду общие черты устрашения. В чем изысканность таких поступков, так это в хамском глумлении над человеческими ценностями, на которых строится цивилизация. В детстве у нас говорили: все равно, как в лужу перднуть. Я восхищаюсь умению русского государства портить свою репутацию.
Но мне понятно растущее раздражение власти, и я в чем-то ей сочувствую. В стране нет элементарного порядка, уважения к закону. Русский закон был всегда настолько античеловечным, что обойти его — доблесть, а не преступление. Власть не хочет назад в коммунизм, но опирается на основную модель русской государственности, которая признает единую властную вертикаль. Вечный страх, что иначе огромная и очень длинная страна переломится и хрустнет, как французский багет, — ночной кошмар русских правителей. Россия автоматически скользит в авторитаризм при любой идеологической схеме. Деньги в России никогда не являлись положительной ценностью, тем более большие деньги, и в частных руках. В таком случае правитель выбирает силовые структуры — опритчину (при Иване Грозном) или тайную полицию — для борьбы с центробежностью.