Василий в ту пору был веселым, разбитным парнем. Он играл на гармонике-венке, носил льняную рубаху, шитую по вороту северным узорочьем, сапоги, пиджак внакидку. Из-под отцовской фуражки, оставшейся с финской войны, щеголевато выпускал русый чуб.
У Клавдии были длинные пепельного цвета косы, которые Василий шутя называл погонялами, — когда она бежала, косы ударяли ее по спине, будто подгоняли ее, — синие, удивленные глаза и семнадцать лет за плечами. Она и тогда ходила той же легкой поступью, так полюбившейся Василию.
Это была, пожалуй, самая дружная и самая счастливая пара, и старухи, заметив Клавдию и Василия из окошек, многозначительно улыбались и предсказывали скорую и веселую свадьбу.
Тогда, роскошными колдовскими вечерами, парни в косоворотках и девушки в старинных сарафанах и кофтах, рослые, веселые, молодые, отплясывали на мосту кадриль под Васькину венку.
Здесь, в Ошнеме, принято было танцевать на мосту — звонче слышна дробь каблуков. В щели настила из плах в реку сыпался песок, пугая рыбешку.
Гармонист сидел на перилах, как петух на нашесте, и увлеченно наяривал «нашу, ошнемскую». Клавдия кружила головы парням, с лукавым вызовом посматривая на «дролю», а «дроля» терпеливо играл и думал: «Все равно после кадрили ты будешь моя. Все равно я тебя зацелую!»
Пары прятали свою любовь в закоулках, мяли ногами холодные и мокрые от рос травы. Казалось, молодость бесконечна, все в жизни будет так: и лунные ночи, и голубые искры в осоке, блеск валунов на берегу, мятые вороха соломы у гумен. И поцелуи, и крики ночных птиц…
Клавдия удивилась, что так быстро вымыла горницу, и, вынеся воду, принялась за кухню.
…Старухи предсказывали свадьбу, но свадьба не состоялась. Тревожными громами покатилась по земле война, и Василий ушел в солдаты. И другие ушли, и остались в деревне Ошнеме только те, кто не мог держать в руке оружие.
Годы тянулись в летней страде, в малолюдье, в зимней тоске, ожиданиях писем с фронта. Не плясала больше молодежь кадриль на мосту, деревня притихла, затаилась. Лунными ночами избы подслеповато глядели на большак тусклыми глазами окошек, будто вдовы из-под низко повязанных темных шалей.
Сначала он писал часто, потом перестал присылать письма. Затем опять написал, что ранен, лечился в госпитале, поехал снова на передовую, и, наконец, замолчал вовсе.
А она всё ждала его — ведь они уговорились после войны сыграть свадьбу.
И когда он перестал писать, она подумала, что он, наверное, погиб. Мать Василия приходила к Клавдии и подолгу сидела на лавке, вздыхая и плача.