В моем видении именно так и было, и я бы отдала все на свете за то, чтобы мне никогда не исполнилось пятнадцать. Но судьба не ведает жалости, и мисс Колтрон, находившаяся под действием морфия, ушла навсегда в то незабываемое утро.
О ее кончине, кроме меня, горевали слуги, которые уважали (хотя и боялись) суровую, но справедливую мисс Колтрон. А вот Зоя, моя матушка, казалось, не заметила ее кончины. За годы, проведенные в Лондоне, она разительно переменилась. Шло время, и она не молодела, появлялись новые звезды на балетных подмостках, но она никак не могла смириться ни с одним, ни с другим. Зоя тщательным образом скрывала свой истинный возраст. Она даже уволила одну из служанок за то, что та проболталась журналистам, каким образом великая Орлова поддерживает себя в тонусе.
В год смерти мисс Колтрон Зое исполнился сорок один, и она прекрасно знала: ее время как великой балерины бесповоротно прошло. Но она не хотела мириться с этим. Моя приемная матушка проводила около балетного станка по пять, а то и семь часов в день, и надо признать, ее фигура оставалась по-прежнему тонкой и гибкой, как у юной девицы. Но наряду с занятиями она предавалась кутежам, считая, что, как и раньше, в состоянии праздновать всю ночь напролет, а потом пребывать в отличной форме. Увы, это было не так.
Чтобы скрыть проявления старости, она обращалась в институты красоты, которых было так много в послевоенном Лондоне. На Зое испробовали последние достижения косметической хирургии, но не смогли повернуть время вспять. Самое ужасное и несправедливое, что и пора классического балета окончательно ушла — всеобщий интерес возбуждали новомодные танцы и выступления молодых див наподобие Джозефины Бейкер.
А о Зое Орловой стали забывать. Ее все реже и реже приглашали выступить, газеты более не печатали ее фотографии ни на первой, ни на второй, ни даже на последней полосе. А если и появлялась статья, то в связи с очередным скандалом: моя матушка вбила себе в голову, что должна поддерживать интерес посредством постоянной смены любовников. Это, в самом деле, было интересно и для репортеров, и для публики, но уничтожало ее репутацию.
Я понимала, что Зоя страдает, однако у меня не было возможности высказать ей свои мысли и чувства. Заметив, что из милого шаловливого ребенка я превращаюсь в девушку, она почему-то принялась ревновать, видимо, полагая, что в мире все лишено справедливости: она стареет, меня же природа наделяет красотой. Зоя сделалась крайне капризной, но если раньше она после очередного припадка призывала меня к себе и, покрывая поцелуями, просила прощения, то ныне подобное стало лишь воспоминанием. Я сделалась мишенью для ее злых шуток, на мне она срывала плохое настроение, в котором пребывала практически всегда. А однажды, заметив, как я разговариваю с пожилым господином, бывшим министром лондонского кабинета, ее любовником, она закатила грандиозную сцену, всерьез заявив, что я пытаюсь отбить у нее ухажера.