— А твой сын как на это посмотрит?
— Да какая разница? — искренне удивился он. — Материально я его обеспечу, работу нормальную найду, поддержу, если что… А что и как у меня — ему все равно. Ты его со своими детьми не сравнивай. У нас с ним совсем другие отношения. В общем-то никаких отношений и нет.
Она этого не понимала — потому и не верила. Как это — никаких отношений с собственным ребенком? Ведь даже с ее детьми он постарался наладить прекрасные отношения. Он помнил их дни рождения и всегда дарил что-нибудь уместное и в то же время неожиданное, он доставал девочкам путевки, возил их на дачу, обсуждал с ними их проблемы, помогал Анне наладить быт, а Наташке — решить какую-нибудь зловредную задачу по тригонометрии. Он говорил с ними о моде, политике, друзьях, диете, смысле жизни, комнатных растениях и о будущем. Кажется, он занимался с ними гораздо больше, чем родной отец, и стал частью их жизни, их другом, их помощником, их поверенным, их «дядей Женей», который всегда нужен и всегда рядом.
Натуська однажды спросила:
— Мама, а у тебя с дядей Женей платонические отношения?
— Нет, — не сразу ответила Тамара, переждав внезапную острую боль в сердце и звон в ушах. — Нет, доченька, не платонические.
И замерла, с ужасом ожидая реакции дочери.
— А… — сказала Наташка спокойно и понимающе кивнула.
И больше никаких вопросов, а Тамара потом ночь не спала.
Анна однажды сказала:
— Если у меня когда-нибудь ребенок будет, я его Женькой назову.
— А если не он, а она? — спросила Тамара, безуспешно стараясь подавить в себе смятение. — Если не сына родишь, а дочку?
— Все равно Женька… — Анна подумала минутку, молча шевеля губами и мечтательно глядя в потолок, а потом решительно заявила: — Дочка Женька даже лучше. Красивее. Например, Евгения Павловна. Здорово, да?
Нет, с ума они ее сведут в конце концов. Что хоть происходит? А он еще утверждает, что с собственным сыном у него нет никаких отношений.
Она думала об этом непрерывно, и дома, и на работе, и стоя у плиты, и «на ковре» у начальства, и на дне рождения у подруги, и на пляже в отпуске, и на прогулке с Чейзом, и на полу возле кресла дедушки, и даже во сне, — и страдала от этих своих бесконечных дум, и не могла больше страдать — устала, страшно устала быть муравьем, зажатым в кулаке судьбы.
Объяснить все это Евгению она не могла, не находилось таких слов, которые он понял бы, а которые находились — те и ей самой казались неубедительными. И однажды, замученная своим страхом и его откровенным непониманием этого ее страха, она потребовала: