— Надо мной какой-то рок, — жаловался он Рудольфу и танкисту. — Где гарантия, что я снова не угожу в такую же кашу, как под Витебском? Нет, эти господа не знают своих обязанностей. На фронт их надо. На фронт! Пусть понюхают настоящего пороху!
Танкист вежливо осведомился, каких господ имеет в виду сердитый капитан.
— Как каких? Гестапо, конечно!
Он был убежден, что в России невозможно никакое великодушие. Все захваченные районы должны превратиться в мертвую зону. Иначе фронт никогда не будет иметь надежного тыла. Вот о чем следует постоянно помнить этим белоручкам из гестапо! Пусть не гнушаются и черновой работой. На победу должны работать все!
Капитан, козырнув, отошел, а танкист, как бы оправдывая его жестокость, стал жаловаться Рудольфу на засилие партизан. Опасность на фронте понятна и закономерна. Но в тылу, в глубоком тылу! Повседневное ожидание пули из-за угла выматывает нервы.
— Это действительно проклятая страна! — ругался он. — Капитан прав: здесь невозможно воевать по правилам.
Танкист рассказал, что их перебрасывают куда-то за Харьков. Его знакомый из штаба шепнул ему, что воевать придется за Доном, на просторе широких степей, где раздолье для маневров. Но даже это не утешало огорченного танкиста, и он с умилением вспоминал Францию, где они стояли до последнего времени. Вот была жизнь!
Спросив, куда направляется Рудольф, танкист оживился, слазил за пазуху и вручил ему измятое письмо. В этой ужасной стране невозможно даже послать о себе весточку домой. Третий день он таскает письмо при себе. А дома беспокоятся, когда от него долго нет писем. Рудольф обещал отправить письмо из Велиславля.
Потолкавшись на станции не меньше часа, Рудольф пошел к своей подводе.
Солдат спал в бричке на охапке соломы. Лейтенант разбудил его. Подхватив свалившуюся пилотку, солдат задергал вожжами.
Домой поехали кружным путем, более безопасным. Ровная проселочная дорога навевала дремоту. Лошади шли шагом. Подняв воротник шинели, лейтенант нахохлился и всю дорогу думал о том, что он увидел на станции. Потом мысли перескочили к дому, к родным. Оттуда приходили невеселые письма. Военная цензура внимательно следила, чтобы тыловые настроения не доходили до фронтовиков, но даже сквозь цензурные рогатки можно было разглядеть, каково живется там, в Германии. Более подробно рассказывали раненые, возвращавшиеся после лечения в свои фронтовые части. Они тоже ругали гестапо, но совсем не за то, чем так недоволен был истеричный капитан-связист, попавший под бомбежку в Витебске. От гестаповцев, как рассказывали, не стало спасения. Концлагерь грозит каждому, кто хоть единым словом выразит свое сомнение в близкой победе над Россией. Но о какой победе может идти речь, если рядовой солдат разуверился в победе и втихомолку ругается, слушая бодрые разглагольствования Геббельса? Нет, война с самого начала пошла совсем не так, как было задумано. А сейчас, после оглушительного поражения под Москвой, это стало особенно заметно.