— Днепра? — удивился священник. — Но кой нечистый занес тебя в такую даль?
— Не он занес меня, отче, а войсковые дела. А хутор...
— Постой, не спеши, — остановил священник казака. — Лучше скажи, что за дела нашлись у тебя на Днепре?
Полусотник нахмурил кустистые брови, кашлянул.
— Не велено о том говорить, отче. Не моя это тайна, а пана полкового есаула Недоли, что посылал меня.
Не ожидавший подобного ответа священник заерзал на скамейке, постарался придать своему лицу самое строгое выражение, на которое был способен.
— Не богохульствуй, раб Божий! Ибо не в шинке стоишь, а в храме Божьем! И не человеку ответствуешь в сию минуту, а пред ликом Всевышнего каешься в грехах своих тяжких и молишь о прощении небесном. Так говори, почему оказался на Днепре и как попал на хутор? Господу знать надобно, привели тебя туда слабость духа, бесовское наваждение или, обуреваемый соблазном и позабыв о святых заповедях, сам стремился к грехопадению?
Заметно оробевший полусотник перекрестился на икону Богоматери, смутно угадывающуюся за спиной священника, тяжко вздохнул.
— Прости, отче, за речи мои дерзкие и непотребные. Поведаю тебе все без утайки. Посылал меня пан есаул по большаку на Шклов...
— Довольно, сын мой, — перебил Цыбулю священник. — Значит, попал ты к Днепру по чужой воли... Теперь поведай Господу, как тебя бес попутал.
— Покуда мои казаки со шведами рыскали по берегу, отыскивая броды и подбирая место для переправы, я наведался перекусить на ближайший хутор. Там и повстречал жену своего стародавнего побратима сотника Охрима.
— А где же сотник? — полюбопытствовал поп.
— На царевой службе в Лифляндии.
— А сотничиха, небось, баба что надо? — спросил священник, стремясь отвлечь внимание Цыбули от только что состоявшегося разговора о Днепре, не имеющего отношения к исповеди.
— Еще какая! — сразу оживился полусотник. — Видна и статна, пригожа на обличье и телом гладка. Поначалу я крепился... даже святую молитву сотворил, страшась соблазна. Но когда сотничиха меня сытно накормила, поставила бутыль наливки и добрый кухоль медовухи, а потом собственноручно постлала постель, дабы я передохнул после обеда, вот тут я и не устоял.
Священник с важным видом перекрестил Цыбулю.
— Сын мой, прощаю тебе сей грех невольный, ибо грешно человека убить, а продолжить род его — святое дело. Совсем в ином грех твой тяжкий! В тот час, как твой побратим сотник Охрим и тысячи других казаков-украинцев сражаются супротив шведов за нашу святую православную веру, ты вкупе с недругами-латинянами собрался пролить кровь братьев своих, россиян. Цыбуля оторопело уставился на священника.