Он любил рассказывать на прогулках про Чехова, про Андреева, про все то, что быстро уходило в прошлое. А в прошлое тогда уходила и пора "Летописи", и пора "Новой жизни". Но он не любил говорить о старых своих книгах - в этом он ничем не отличался от большинства авторов - и не любил, когда прежние его вещи вспоминали и хвалили. Упомянуть при нем о "Песне о буревестнике" было бы совершенно бестактно. Даже его рассказ "О безответной любви", написанный под Берлином, отходил в прошлое, - вероятно, тому виной были "Артамоновы", которых он дописывал в это время с таким увлечением.
Вечером бывали карты, когда ранней итальянской весной выл ветер и лил дождь. Максим и я занимались нашим "журналом". Не помню, как он возник и почему, - мы выпускали его раз в месяц, в единственном экземпляре, роскошном, переписанном от руки и иллюстрированном. Главной заботой Максима было, чтобы Горький давал в "журнал" неизданные вещи. Журнал был юмористический. И вот Горький смущенно входил в комнату сына, держа в руке лист бумаги.
- Вот я тут принес стишок один. Может, подойдет?
- Нигде напечатан не был?
- Да нет, ей-богу же, честное слово! Сейчас только сочинил.
- А ну давай!
Горький острить не умел. В стихах особенно. Помню такое четверостишие: "В воде без видимого повода / Плескался язь, / А на плече моем два овода / Вступили в связь". Максим акварелью иллюстрировал текст. В этом "журнале" было помещено мое первое произведение прозой: "Роман в письмах". Письма писались от лица девочки лет двенадцати, которая жила в доме Горького, куда на огонек заходили Тургенев и Пушкин. Все вместе гуляли, и обедали, и играли в дурачки с Достоевским...
Часто глядя на Горького, слушая его, я старалась понять, что именно держит его в Европе, чего он не может принять в России? Он ворчал, получая какие-то письма, иногда стучал по столу, сжимая челюсти, говорил:
- О, мерзавцы, мерзавцы! Или:
- О, дурачье проклятое!
Но на следующий день опять его тянуло в ту сторону и чувствовалось, что и мелкие, и крупные несогласия могут сгладиться.
Слишком многое было ему чуждо, а то и враждебно, в новой (послевоенной) Европе, слишком велика была потребность в целостном мировоззрении, которое еще двадцать пять лет тому назад он получил от социал-демократии (не без помощи Ленина) и без которого не мог представить себе существования. И становилось ясно: только на той стороне существуют люди, в основном схожие с ним, только там он убережет себя от забвения как писателя, от одиночества, от нужды. Страх именно там потерять читателя все рос в нем, он с тревогой слушал речи о том, что там теперь начинают писать "под Пильняка", "под Маяковского". Он боялся, что он вдруг окажется никому не нужен.