«Это из-за нее, — подумал он, — просто я переволновался, оттого и знобит. Ничего, сейчас выпью и отойду».
Он долго ждал полового, а потом окликнул пробегавшего мимо человека:
— Пст!
Тот остановился, словно взнузданный, и ответил:
— Я вам не «пст», а гражданин официант!
Воронцов смешался.
— Простите, друг мой… — нашелся он внезапно. — Пошутить нельзя по-старорежимному?
— В другой раз, — примирительно и удовлетворенно, с какой-то долей покровительства, заговорил лакей, вытирая вонючей тряпкой столик, стряхивая при этом крошки на колени Воронцову, — в другой раз надо осмотрительней… Я-то отходчивый, а иной сразу за фалду и в милицию. Чего изволите?
«Все-таки „чего изволю“, — отметил Воронцов и захолодел от гнева, — значит, еще не все потеряно, если „чего изволите“…»
— Водки, стакан пива и кусок мяса, — попросил он.
— Мясо с лучком будем делать?
— С лучком.
— Поджарить или с кровушкой?
— С кровушкой.
— А из закусочек?
— Что у вас есть?
— Ветчина есть, окорок давеча подвезли с Угодского Завода… Рассыпчатую картошечку можно предложить с селедочкой…
— Картошечку дайте. Без селедочки.
Лакей присел, словно в книксене, и резво потрусил на кухню.
Старик, что был рядом, хмыкнул, передразнив:
— С кровушкой, селедочку, ветчиночка…
Воронцов ничего не ответил, только осторожно, чуть заметно улыбнулся: он понял, что здесь сейчас ему надо заново изучать «правила хорошего совдепского тона». Погибнуть на мелочи ему не хотелось — он не имел на это права; игра, которую он задумал, предполагала жизнь, но не смерть.
— Издалека? — продолжал старик.
— Издалека.
— Как там? Тоже полегчало?
— Да… в известной мере…
— Что понимать под «известной мерой»?
Воронцов озлился: «Приказал бы я тебя вышвырнуть прочь в мои-то времена, когда мы Россию бранили и жаждали британского демократизма. Добранились — сиди и отвечай, Виктор Витальевич. Все мы бранили, только Вера никогда ничего не говорила — умней всех нас она, потому что женщина…»
— Хлеба вдоволь? — не унимался старик. — Молоко появилось?
— Есть хлеб, — сухо ответил Воронцов. — Простите, но я очень устал.
— Усталым нечего делать в питейных заведениях — дома надо лежать.
Воронцов не выдержал:
— Тем не менее позвольте мне посидеть молча: я плохой собеседник, когда устаю.
— С чего вам уставать, сударь, — руки-то у вас служивые, чистые. Ваша усталость как раз и требует беседы. Тот, кто молотом машет в кузне, тот к печке тащится, чтобы спать… А вы сейчас, прошу извинить, не о постели думаете, а о бабе в оной… И причем не о своей, но о чужой, что помоложе.
— Я велю сейчас вывести вас отсюда.