Ангел удивился, увидев за окном совершенно новый сад с гелиотропами и жёлтыми ромашками – он помнил только сад летний, голубой и розовый. Он позвонил, перед ним возникла незнакомая горничная.
– А где Генриетта? – спросил он.
– Я работаю вместо неё, сударь.
– Давно?
– Но… уже целый месяц.
Он сказал: «А-а», как будто ему наконец всё стало ясно.
– Где моя жена?
– Сейчас придёт, она собирается уходить.
Эдме и в самом деле вошла в комнату быстрой походкой, но на пороге на миг замерла, что очень позабавило Ангела. Он не отказал себе в удовольствии попугать жену и воскликнул: «Да это же куница Рагю!» – и в её красивых карих глазах промелькнуло смятение.
– Фред, я…
– Да-да, тебе пора уходить. Я не слышал, как ты встала.
Она слегка покраснела.
– Ничего удивительного. Я так плохо сплю в последнее время, что постелила себе на диване, в будуаре… У тебя сегодня особых дел нет?
– Есть, – угрюмо ответил он.
– Что-нибудь важное?
– Очень важное.
Он помолчал и беспечно добавил:
– Я намерен подстричься.
– Но ты завтракаешь дома?
– Нет, я съем кусок мяса в городе, я договорился быть в парикмахерской у Постава в четверть третьего. Мастер, который обычно приходит ко мне, заболел.
Учтивая ложь расцветала на его устах без усилия, по-детски. Когда он лгал, он вновь становился похож на ребёнка, кокетливо надувая губы, округлённые, словно для поцелуя. Эдме посмотрела на него с пониманием, почти по-мужски.
– Ты хорошо выглядишь сегодня, Фред… Я убегаю.
– Ты уезжаешь семичасовым?
Поражённая, она бросила на него пристальный взгляд и исчезла с такой быстротой, что, когда за ней захлопнулась входная дверь на первом этаже, он всё ещё смеялся.
«Ох, даже на душе полегчало! – вздохнул он. – Как легко смеяться, когда больше ничего ни от кого не ждёшь!..» Одеваясь, он воображал себя в роли аскета-отшельника, и тихая песенка, которую он, фальшивя, напевал, не разжимая губ, скрашивала его одиночество, как глуповатая монашка.
Он прошёлся по Парижу, который совершенно забыл. Толпа нарушала его странное душевное равновесие, требовавшее прозрачной пустоты и привычного страдания. Зеркало на улице Руайяль поймало его лицо, потом всю фигуру в тот самый миг, когда полуденный просвет в небе рассёк дождевые тучи, но Ангел не стал вступать в спор с этим новым резким отражением, выросшим на фоне мидинеток и кричащих продавцов газет, в окружении нефритовых бус и чернобурок. Он решил, что некая вибрация у него внутри, которую он мысленно сравнивал с подскоками дробинки в целлулоидной погремушке, объясняется голодом, и вошёл в ресторан.