И не удержалась, раскрыла в столовой конверт, сижу читаю, а село наше ну прямо перед глазами стоит. Раиса глядела, глядела на меня да и говорит: «Почитай, а то я давно ни от кого писем не получала».
Пришли в вагончик, улеглись, ну я и почитала. А что, какие у нас с тобой от людей могут быть секреты! Ну, поругала ты меня, так ты ж мать, а я дочь твоя. Но только очень я тебя прошу, не изводись ты за меня, ты же видишь, что не одна я тут живу, а среди людей, и ты сама мне всегда говорила, чтоб не чуждалась людей, что одной всегда хуже.
В общем, прочитала я Раисе письмо, а она вдруг задумалась, глядит на меня со своей постели, а потом и говорит, что полжизни бы своей отдала, чтоб заслужить от родной матери вот такое письмо. Это она так от чувства, потому что ни сама никому, ни ей никто не пишет. Зато сегодня я только писать тебе села, а она и просит, чтоб я дала ей бумаги листочек. Дай, говорит, я тоже своей старушке напишу, как она там живёт-может. Вот вдвоём сидим и пишем. Как в школе на уроке. То я призадумаюсь, в окно погляжу, то она.
Мам, а за посылку тебе низкий поклон от тёти Лены и от Сашки. Она всё отказывалась от мёда, а за сапоги хотела мне деньги заплатить, сколько, спрашивала, они стоят. Еле уговорила. Сапожки пришлись Сашке впору, он, их носит и снимать не желает, хоть и сухо нынче на дворе, так и бродит в них. И от меня не отходит. Узнал, что я птиц в лесу отличать умею, всё в лес со мной просится.
Лес тут у нас рядом, похож на наш, который за Акулиной гладинкой, с березнячком, а когда соберёшься-то, столько дел…
А с Бобровым, мам, я, выходит, не ошиблась. Теперь я и сама все знаю. А вышло знаешь как? Как-то в воскресенье зашла я к нему, дай, думаю, ему постираю, всё же свой человек, да и один. Ну, пришла, говорю, мол, так и так; он сперва набычился, говорит, этого ещё не хватало, сроду, говорит, сам себя обшивал да обстирывал. А сам, вижу, ногой какую-то одежку, рубашку, что ли, свою, торк да торк под кровать. Ну, я ему и приказываю, скидавайте, мол, что можно, и нечего, а сама пошла за ведром да за водой. Являюсь, а он уже ворох белья на табуретку уложил, сам стоит в пиджачишке на голом теле, смешной такой.
Пока стирала, он у окошка сидел, покуривал и всё поглядывал на меня, а я вижу, что-то спросить или сказать хочет. А потом вдруг и говорит: а я ведь, дочка, с твоим батькой Берлин брал, по самому рейхстагу ихнему из пушки шарахал, и нас, говорит, обоих вместе с твоим папкой там под самый конец приложило, все, говорит, по домам, для всех победа, а нас обоих в лазарет. Так и двигались поближе к дому, подсобляя друг дружке, и домой вровень пришли, в днях разница.