И путалось, путалось в голове у Баглея, как тот шланг, что вечно цепляется ни к месту, ни ко времени. Как назло, и сейчас зацепился вместе с кабель-сигналом за какую-то штуковину, обросшую красными веточками водорослей да черными створками мидий…
Случалось ему и раньше проходить мимо этой штукозины, которую поначалу принимал за причудливую скалу. Свет сейчас едва брезжил здесь, в чуть посветлевшей глуби блеснула монетками стайка ласкириков, и, глядя на них, Баглей усмехнулся: «Скоро богатым буду…»
Он обошёл вокруг скалы. И не скала это вовсе — обломок.
Обломок какого-то судна, скорее всего стоящая торчком корма невезучего катеришки, разломанного пополам прямым попаданием бомбы или крупного снаряда. И не распознаешь сразу — так густо обросла ракушками и кустиками водорослей. Он колупнул черную створку мидии, попробовал оторвать.
Куда там! Её разве что ломиком!.. До того крепко впилась… Смотри ты, стервецы какие, и на голом железе живут! Хотя какое это теперь железо: там на три пальца в ржавчину въелись морские организмы, утрамбовался за долгие годы ил, пышно распустили чуткие хищные цветы зеленые актинии.
Жизнь, жизнь всюду… И старый обломок служит ей верой и правдой. И стоит, возвышаясь, как памятник. Сколько раз проходил тут старый Баглей и не замечал, что не скала это и даже не обломок, а памятник.
И, уже работая возле каменной «постели», куда должна была лечь невидимая ему с грунта секция газопровода, думал об этом обломке. Поставить бы вроде него памятник подводникам, водолазам— под водой, на том самом месте, где погибли они, встретив смерть свою достойно. И Алёше вот…
Якорь врыть или столбик какой… И обрастёт он жизнью и зацветёт…
И тут же застыдился своих мыслей. Что ты, что ты, старый! Дуришь… Не нужен тебе единоличный холмик. Горе свое носи в себе достойно, не растравляй раны свои, не отгораживайся от людей чугунной оградкой. Труд твой принадлежит людям, но и сын твой принадлежит им и подвиг его!
Но если сын мой принадлежит всем людям, то почему так больно только мне одному? Почему? Почему они все продолжают ходить по улицам, будто ничего не случилось, — есть мороженое, смеяться, смотреть кино, свистеть на стадионе в два пальца, хамить иногда в троллейбусе? Почему геройская смерть Алёши не изменила их? Неужели всё проходит бесследно?
«Нет, не может того быть! — твердо сказал себе Баглей. — Просто все обрастает жизнью, как тот обломок, а зацветают кустики даже на железе…»
И, ворочая в мозгу свои тяжелые мысли, говоря с сыном и собою, он продолжал рыть и рыть вязкий, стекающий вниз грунт, весь в мутном облаке ила, издали, должно быть, похожий в своем мятом шлёме с рожками клапанов на черта, шурующего в облаках пара котлы с грешниками. И, вкалывая, как чёрт (хотя вряд ли кто-нибудь видел, как вкалывают черти), вкалывая так, что пот заливал глаза, а утереться рукавом было нельзя, Баглей знал: от него сейчас зависит многое.