Там, на красном, ещё не успевшем вылинять бархате лежали среди прочих Алешины вещи и. документы: размоченный и высушенный, покоробленный комсомольский билет с черными разводами туши и растекшейся фиолетовой печатью, характеристики, Указ о награждении орденом (посмертно). Рядом, в застекленной стоечке, — баллоны кислородного аппарата, который, как явствовало из таблички, старшина А. Н. Баглей во время боевых учений отдал, а вернее, насильно надел под водой потерявшему сознание командиру.
Баглей смотрел в который раз на эти документы и вещи, называющиеся теперь по-ученому солидным словом «экспонаты», и то осуждал Алексея, то хвалил его.
— Сына, сына… — бормотал старый Баглей себе в усы, под шарканье, покашливание и говорок редких в такое время дня экскурсантов. — Ты у меня был молодчиной, сына… Только на кого ты бросил свою молодуху, и нас, и море свое? Как же так без тебя, как же, а?.. Разве думал я когда, что не ты мои, а я первым увижу твои смертные очи? Разве думал?!.
И от этого бормотания, от вида привычных, ставших близкими вещей у него будто легчало на душе. Однажды, когда Баглей вот так же разговаривал с сыном, кто-то выжидающе кашлянул рядом. Молодой, коротко остриженный, как после болезни, лейтенант, не глядя Баглею в глаза, все больше наливаясь краской, сказал неожиданно:
— Болит?
— Жжет… — прохрипел Баглей, сердцем чуя, кто стоит перед ним.
— Я за вами все ходил, — сказал лейтенант. — Всё не решался…
Старый Баглей молча смотрел на него. Лейтенант заторопился:
— Я от Алексея слышал — вы старый моряк. Лучше меня знаете, что это такое — море… Мне уже потом сказали, в госпитале, Мне все рассказали потом… Сам-то я и не помню ничего. Провал какой-то в памяти, как отрубило чем.
— Да… — просипел Баглей, тихим кашлем прочищая горло. — При длительном кислородном голодании случается. А то и хуже: на всю жизнь память теряют, да…
— Я вот что… — Голос лейтенанта отвердел. Он поднял на Баглея взгляд, — Я вашему сыну обязан жизнью. Я все в госпитале думал: если вам с женой что-нибудь нужно, так я…
Ничего не сказал старый Баглей. Тысяча чувств разом отразилась на его лице. Поднялась рука, сжалась в кулак, расправилась, да так и опустилась…
Отвернулся Баглей, невидящим взором уставясь в Алёшины вещи. Ничего больше не добавил и лейтенант. Наклонил голову и, неловко неся впереди себя фуражку, быстро пошёл к выходу, И пропал, будто и не было его, будто почудился в толстом витринном стекле.
И теперь вот, печатая по грунту свинцовыми бахилами, все гадал Баглей: привиделось ему го в зыбком свете музейных залов или наяву было. Вышла-то встреча вон какая: ничего и не сказали толком, растерялись оба—и лейтенант и он, Баглей. А не раз, не два думал о том, как бы встретил этого парня. Думал и метался. И ненависть к тому человеку, и страдание, и жалость — ведь, поди ж ты, болезный ещё, но живой ведь! А его кровинушка, сына его родный, единственный… Эх! И какое-то удивление брало верх: знать, уважал, а может, и любил Алёша этого парня, своего командира, раз пошёл на такое. Есть, празда, святое правило: сам погибай, а товарища… Ну, а по совести если: бывает ведь и не выручают…