— Великие мастера часто исполняли и великие роли, — справедливо заметила она.
— Но не гнушались и «проходными», превращая их в незабываемые, — пояснил Иван Васильевич.
Сначала Лиде досталась роль одной из Золушкиных сестер.
— Ну да… Твоя сестра будет играть сказочно идеальную героиню, а я, естественно, стерву.
— Но стерву может играть и сказочно идеальный человек, — ответил я, намекая, что Лида является именно таким человеком.
Сейчас, когда та любовь давно уже освободила меня от своих оков, я осознаю, что Лида, увы, не была идеальной.
Она была ослепительной: ослепляли безукоризненной, поражающе одноцветной белизной ее зубы; ослепляли празднично золотистым, как с новогодней елки, блеском ее волосы, а осенне-яблочным — ее щеки… Находясь в таком ослеплении, сути не разглядишь. Глаза у нее были разного цвета: один зеленый, а другой — карий. Она непрестанно об этом помнила. И, как все другое, использовала столь редкую необычность для своей выгоды. То прищуривала — не закрывая до конца! — карий глаз, а зеленым открывала желанную для многих дорогу к общению. Щелочка карего глаза предупреждала, а то и угрожала: надежда может быть отобрана, а обещание прекращено.
Когда мы были уже в десятом классе, Иван Васильевич — как нарочно — предложил Лиде «попробовать себя» в качестве кормилицы Джульетты. Отказаться от роли — это значило, по системе Афанасьева, отказаться от театра. И Лида на сцене, у всех на виду, стала кормилицей моей сестры.
«Слава Богу, что Дашу на самом деле вскормила все-таки моя мама!» — думаю я сейчас.
Иван Васильевич выглядел не то чтобы красивым, а роскошным мужчиной: даже запах от него исходил какой-то дворцовый. Нельзя сказать, что значительными выглядели «черты» его лица, ибо «черт» не было, а были: уж нос так нос, подбородок так подбородок, лоб так лоб (не столь сократовский, как у Абрама Абрамовича, но выпуклый, крупный, явно таивший в себе ум, от которого невозможно было укрыться). Уж поверьте мне, психоневрологу.
Словно только что полученные от портного, витринно отутюженные костюмы; неотрывные от них по цветам и оттенкам галстуки; рубашки (ни единой складки под микроскопом не разглядишь!), ненастырно гармонировавшие и с костюмами, и с галстуками; платки, пышно выбивавшиеся из нагрудного кармана…
Так как мама и Даша все на свете умели, они и зашарпанную школьную сцену превратили в театральную, стараясь, чтобы эстетически она соответствовала внешности Афанасьева. Убрав все лишнее, углубили ее. А дома по вечерам «ушивали» и расцвечивали чьи-то пиджаки, брюки и платья, подгоняя их под внешность и характеры «действующих лиц».