Над ним иногда шутили, и вообще-то он был немного странным, хотя здесь все были немного странными. По большому счету, тут было странно не быть странным.
И он дал мне нацвай, сказав, что это поможет мне «поддерживать себя в тонусе» до тех пор, пока я в забое. Я не знал, что это значит, но взял и сделал так, как он сказал.
Я растираю нацвай языком по зубам, и я ощущаю, что совершенно спокоен. Впервые в жизни я заходил в клеть, не думая о смерти, о том, что эта клеть сейчас оборвется, и сорок человек дружно полетят вниз, с трехсотметровой высоты, вопя и дрожа от страха так, что клеть кидает из стороны в сторону, пока она не зацепится за что-нибудь и не перевернется, и тогда мы все выпадем из нее, хватаясь друг за друга, давя друг друга и продолжая лететь дальше – вниз и вниз, пока окончательно не разобьемся о каменное дно шурфа. Впервые в жизни этого не было.
Мы зашли в клеть.
Мы спустились на дно.
Мы работали шесть часов.
Мы поднялись на поверхность.
Выходя из клети, я ощущал усталость и абсолютное счастье. Страха больше не было. Он вернулся вечером, когда я выплюнул нацвай, и все постепенно ушло, тот дивный новый мир – он растаял в воздухе, как будто его не было. Но я знал – завтра я спущусь в забой без страха. Потому что завтра я спрошу у ребят, и кто-то из них наверняка даст мне зеленый порошок.
Если ничего не случится со мной.
Если ничего не случится с забоем.
Если ничего не случится с самим порошком.
На уголовное дело достаточно пяти грамм марихуаны.
Иногда мне не хочется просыпаться. Иногда я могу открывать глаза и думать – черт возьми, ну почему я сегодня проснулся?
А иногда мне снятся сны, и это страшнее всего.
Я знаю наизусть все сроки и все требования по обыскам, выемке и дозам наркотических средств и прекурсоров, обнаружение которых у подозреваемого тянет на возбуждение уголовного дела.
На уголовное дело достаточно одного стакана уксусного ангидрида.
А иногда меня пытаются заставить спуститься в забой, и это еще хуже, чем сны. Но, слава богу, это случается очень редко. В основном моя работа заключается в том, что я езжу от шахты к шахте, почти каждый день трясусь в старом разбитом четыреста шестом «Пежо» по колдовые*ным сельским дорогам и смотрю на уродцев.
В принципе, они все – уродцы, все, кто когда-либо был рожден шахтером или в шахтерском городке, или просто те, кто работал в забое. Их называют грозами[1], но они не грозы, они – уродцы.
Некоторые остались без рук или без ног. Даже странно, как люди могут жить с такими уродствами. Но они живут, живут и радуются каждому новому уродству, потому что с ним они смогут обворовывать государство еще сильнее. А государство старается нагрузить их работой так, чтобы они поскорее отбросили копыта, и ничего им больше не платить.